Сибирские огни, 1973, №7

26 января 1930 года. ...Мамочка! Все это десятистепенно. Пишу я тебе вот по какому поводу, хотя, быть может, повод и покажется тебе ничтожным. Но твоя дочь возомнила себя Песталоцци и Ушинским, вместе взятыми. Еще вчера, правда, расписывалась в своем бессилии, но се­ годня... Ты, конечно, догадалась, что речь идет все о том же Лене Просекове. Так вот, ка­ жется, высоким штилем говоря, чаша весов накренилась в нашу сторону. А все дело в том, что встала на нее копытами Зорька. Есть у нас в школе лошадь, и у нее такая жеребушка — Зорька. С месяц назад у Зорьки отнялись задние ноги. Уче­ ный наш ветеринар поставил диагноз: «Кто-то ее жердиной вдарил». Жаль мне было ее не меньше, чем нашу Динку, когда, помнишь, ее поймали собачники... По утрам я с дев­ чонками хожу к Зорьке. А сегодня мы. заходим в конюшню, а Зорька стоит. Понимаешь, стоит. Я ей дала кусочек хлеба, и тут Леня влетает: «Ребята! Зорька поднялась!» И уви­ дел меня. Ничего не сказал, жеребушку погладил и ушел. Ну... Ну, вот и все, мама... Хотела много написать. Вижу, как ты в этом месте иро­ нически улыбаешься: «Только-то!» Только. Наверно, очень немного. Будет еще с ним. бузы. И не стоило, наверно, тебе писать, но я чувствую — что-то изменилось. И хожу именинницей... 27 февраля 1930 года. Мамочка! Родная моя! Только сегодня получила твою телеграмму. У нас метельно, убродно. Долго везли из района. Мама! Значит, ты все узнала из «Красного Алтая». До нас эта газета еще не дошла... Позавчера мы схоронили нашего Евлампия Селиверстовича. Приезжал секретарь райкома. На кладбище говорил речь. Потом вышел Андрохин, но сумел только сказать: «Осиротело наше село». Он стоял и молчал. И все молчали: дети, женщины, мужики. И друзья Терехина — партизаны и красногвардейцы. Многие приехали из других сел. И на степи было тихо, морозно и безветрено. А от молодежи выступить поручили мне. И я рассказала, как Евлампий Селивер- стович меня встретил и отпаивал чаем с медом, как учил: «Главное — точный прицел», и заботился об учителях, и умел вовремя с подмогой поспеть. Мама! Совесть меня му­ чает, что я смеялась, когда он повторял «вражина», «вражина». Он дальше видел. Мама! Напишу тебе, как это произошло. Гады заползли утром. Андрохин уехал за сеном. Евлампий Селиверстович был один. Да уборщица возилась в чулане. Она так там и затаилась, но все слышала. У нас последнее время слух прошел, что банда бродит из кулацких недобитков. В районе хотели просить оружие для актива. Бандиты это узнали. Хотели оружием этим завладеть, чтобы через горы в Китай пробиваться. Заставляли Терехина в район звонить и дать им бумагу, как представителям бедноты. Он не соглашался, ругался страшно и кричал на них: «Стреляйте, гниды кулацкие! Стреляйте, вражины!» Потом один сказал: «Вырежьте ему красную звездочку на память, как мы суховцам в восемнадцатом году на спинах вырезали». Евлампий Селиверстович сделал вид, что испугался, и начал торговаться с ними: «Сделаю по-вашему, а вы меня укокошите?» Гады эти на кресте клялись, а Терехин говорил: клятва ваша не в большой цене ходит. Главный бандит разозлился: «Не видите, дураки, он время тянет!» Тогда Терехин сказал: «А каждый жить хочет!» И начал звонить в район. Бандит говорит: «Ну, счаст­ ливый твой советский бог, что согласился. Я бы из тебя теста намесил. Только гляди не балуй». Терехин вызвал секретаря, поздоровался, а потом крикнул: «С-под нагана гово­ рю!.. Банда!..» И упал. Бандиты еще в лежачего три пули пустили. Так он везде с подмогой поспевал, а подлюга к нему не подоспела. Вот уж пятый вечер деревня молчит. Ни гармони, ни песни.