Сибирские огни, 1973, №6

своего возлюбленного, чтобы он привел своих детей в цирк. И там не удержалась: прикоснулась к симпатичной пухленькой девочке, вызвала ее бурную реакцию: «Ой, папа! Она меня, чесны-слово, погладила». Нет, Наташа, конечно, не позволит себе разрушить покой этой девочки. Не позволит, хотя любит искренне ее отца, немолодого, толстого человека, у которого больное сердце и двое детей. Так в чем же видит С. Георгиевская выход из этого сложного положения, какими дорогами поведет она своих героев и к каким результатам они придут? Два года тайных встреч, случайных поцелуев, редких радостей и многих тревог основательно измотали обоих. И Наташа первой попыталась выйти из замкнутого круга: «Дорогой! Я выхожу замуж». Правильно ли такое решение? С. Георгиевская не позволяет читателю задуматься над этим. Вся повесть отличается очень своеобразной композицией: исповедь Альпийского тут же комментирует когда-то любившая его женщина, писательница, и в ее голосе достаточно четко слышится авторский диктат. Так вот она, эта мудрая, одинокая и не очень счастливая женщина, иронически комментирует решение Наташи: «Конечно, в высшей степени неумно остаться без мужа ради своей любви». И тут же, отбрасывая иронию, говорит решительно и просто: «Но как же быть и что бы в этом случае сделала я? В ее случае, разумеется, осталась бы без мужа». Здесь ответ ей известен, и он продиктован верой в могущество и величие любви. Она питается сказать себе и о том, как поступила бы на его месте, в его случае, И горькоконстатирует: «Здесь ответа нет». Но уклониться от решения можно, когда смотришь со стороны, когда только наблюдаешь. Сам Альгинский должен действовать. И он решается помешать замужеству Наташи тайной поездкой в Прибалтику. Кстати, в Прибалтику укатил со своей возлюбленной и профессор Федоренко. Но там они только бездельничали, только прятались от людских глаз и под конец взорвали свое спокойное существование нежелательной, разоблачившей их встречей. У Н. Давыдовой поездка только бытовой эпизод, лишний раз подчеркивающий мелкость, социальную незначительность героев романа. В повести Георгиевской иные масштабы характеров, чувств и событий. И хотя в вагоне пришло ощущение, что «мы были заперты в нашем первом общем, крошечном доме, отрезанные от мира», Альгинский быстро вспоминает, что «вокруг Вселенная». События развиваются именно так: чем сильфе внушает себе Альгинский, что есть «лишь ты и твоя любовь», тем острее он вслушивается в окружающий мир, тем заинтересованнее становится он ко всему во- !Руг. Любовь обостряет все его чувства, прежде всего — ту главную страсть, которая заполняет и делает осмысленной его жизнь,—страсть к музыке. Так естественно подготавливается кульминация. В литовском городе, который на время стал приютом для их нежности и безумия, они услышали необычный колокольный звон. Музыку местного композитора Гачаусуса. И уже на следующий день он поспешил на площадь и «приволок» с собой Наташу слушать музыку на морозе. И когда на головы слушателей опрокинулось гудение колоколов, он забыл обо всем, даже о Наташе, в ее тоненьком пальтишке, мерзнущей посреди городского сквера. И она это поняла. Яростно и презрительно она кричала ему: «Ты обо мне забыл? Ты меня забыл. Ненавижу». Потом она успокоится, к ним вернется взаимная приязнь, и они отправятся на экскурсию в «Девятый форт». Там был когда- то фашистский концентрационный лагерь, там «восемьдесят тысяч убиты, погребены, сожжены и рассеяны по ветру... граждане разных стран». И там любовь снова на время отступила, вернее, она заставила острее почувствовать чудовищный ужас прошлого, те страшные и великие испытания, сквозь которые проходили люди. И тогда, посреди музея, где все говорило о страдании и силе человеческой, Альгинский «увидел лицо жены. Нет, нет — не в мелких подробностях. Крупно встало лицо: в выражении грусти, усталости. И любви». После всего этого разлука стала неминуема. Хотя до предела отчаяния доводит мысль о том, что «нужно отпустить Наташину руку» и «оказаться на той же земле — без нее». Хотя в голове стучит безумное желание «сделаться воротником от ее пальтишка, ее детским колечком, сумкой, железнодорожным билетом — чтоб рядом, чтоб дольше, дольше». И потом он бежал вдоль перрона и лихорадочно приговаривал: «Лети в жизнь. И будь счастлива. Будь благословенна. Пусть твои грехи упадут на мою безмерно грешную голову. А у тебя... ни одного греха!» Через два года после этого бурного прощания он умер. Но успел написать реквием, в котором ожили его воспоминания о «Девятом форте», о волшебном звоне колоколов, о необычном таланте органиста Гачаусуса. И этот самый литовский композитор произносит знаменательную финальную речь: «Я потом прочитал все его партитуры. И был удивлен безмерно — как и куда он швырнул свой талант?! Зачем? Из чувства юмора?.. Какой, однако, насмешливый человек! Ничего значительного: только вот эта великолепная оратория жертвам «Девятого форта». Я, знаете ли, ходатайствовал о том, чтоб ему посмертно присвоили звание почетного гражданина нашего города». Гачаусус ничего не знал о Наташе. Поэтому он и не знал истины, не знал о том, как