Сибирские огни, 1973, №6

уровне, а, как сказано было выше, о некоей тенденции в выборе героев и сюжетных ситуаций. Сравнение с «Битвой в пути» позволяет понять, что роман Н. Давыдовой точно так же, как и повесть К. Воробьева, несовременен по решению жизненных проблем. Ведь заглавие «Никто никогда» обещало рассказ о любви высокой, единственной, «великанской». А на поверку мы познакомились с заурядным житейским эпизодом, с тривиальным адюльтером, сквозь который оба его героя прошли без особых потерь. Правда, есть у романа одна особенность, которую никак нельзя игнорировать. Таня рассказывает о себе не только в лирически- взволнованной интонации. Ей свойственно и умение иронически посмотреть на себя, на свои поступки. Для иронии у нее немало оснований. Окончив институт, поступила в аспирантуру, хотя не было для этого ни искреннего желания, ни способностей. А между тем перешла дорогу одаренному человеку, который и вп.ря-мь нужен науке. Потом занялась сочинением диссертации, хотя опять-таки ни интереса к этому, ни данных для этого нет и в помине. Наконец, полюбила Федоренко. Итак, заняв чужое место и занимаясь чужим делом, она еще влюбляется в чужого мужа. Ситуация, и впрямь заслуживающая иронической оценки. Но Таня, не желающая едких выпадов против своего аспирантского прозябания, совсем иначе размышляет об отношениях с Александром Петровичем. В это царство входить иронии воспрещается. И, может быть, жаль. Ведь на поверку оказывается, что Таня придумала, будто для нее это не эпизод: «Для меня это все. Все на свете, понимаете, что было, есть и будет». В эпилоге спокойно сообщается, что расставание с Федоренко вовсе не оказалось абсолютным крушением. Наоборот, растеряв чужое, она выбрала себе другое дело, свое, успокоилась, живет в твердом сознании, что нашла свою настоящую дорогу. Правда, все это сказано декларативно, но герои Н. Д авыдовой вообще живут в узком мирке, изолированном от настоящей большой жизни. Декларативность эпилога, естественно, вытекает из всего предыдущего, крайне поверхностного освещения их социальных, трудовых связей. А в свете этих заключительных фраз герои романа окончательно предстают словно в перевернутом бинокле: они становятся все более мелкими и плоскими, все более далекими от подлинных масштабов и подлинных проблем современности. Видимо, не надо верить Н. Давыдовой на слово, не надо верить, что Федоренко — талантливый человек и большой ученый. Тогда его бегство от истинного чувства можно воспринять как естественное проявление натуры трусливой и обывательской. Но К. Воробьев и Н. Давыдова пытаются такое бегство оправдать, они не желают видеть в своих героях ни ущербности, ни робости, ни эмоциональной бедности. И поэтому спорить с ними необходимо. Тем более, что этот спор идет в самой литературе, непрерывно пред­ лагающей новые варианты и новые оценки все той же пресловутой игры в прятки, С. Георгиевская в повести «Колокола»1 выбрала самую трудную ситуацию. У К. Воробьева нелюбимый муж — откровенное и злое ничтожество, у Н. Давыдовой — нелюбимая жена попросту безлика. С. Георгиевская не хочет облегчить по жения своего героя, композитора Альгинско- го, увлеченного юной студенткой. Он знает, что «подло и неблагородно предать людей, покинуть жену, которая тебя полюбила, когда ты был еще беден, молод и был никем». И во всех упоминаниях о жене — тон серьезный и уважительный. «Ее трудно не уважать. И, видимо, хороша собой... Когда я увидел ее в первый раз, там еще, в нашем городе — я как-то вдруг потишел, остолбенел, что ли». Но после такого начала — безразличие, холодок, равнодушие. Правда, он всегда нежно и ласково думает о детях, они неотторжимы от его жизни, они — часть его самого. Но «д£ти ложились спать, и мы оставались с женой одни. Молчали. К счастью, то и дело звонил телефон, я подолгу трепался о том, о сем». И вот это привычно-скучное существование взорвала случайная встреча. Наташа была умна и любознательна. Это помогало ей забыть о разнице в возрасте. Молодая, она ценила и талант, и остроумие, и широту знаний, и силу мысли, и зрелость чувства. И композитор Альгинский, пожилой, известный, обремененный делами и славой, увлекся. Он открывал для себя то ли новые, то ли давно забытые радости. Он впервые увидел в Москве рассвет. Он, как мальчишка, поцеловал ее в па'радном. А потом «шел домой и плакал, плакал от счастья, старый дурак». Уже первая встреча возвысила обычное до поэзии и начала новую главу в жизни композитора. Он часами «стоял напротив ее окна». Как тень, посреди мостовой, на улице с поднятыми глазами». Он «шастал по Ленинке, разыскивая ее», и у него «медленно, устрашающе медленно билось сердце», когда не сразу находил. И он ревновал ее. Ревновал к другим студентам, «к их книжкам, к их необеспеченности, к их рваным ботинкам... к гаму и шуму, который они порождали в доме Наташи. К тому, что они табунами шлялись по вечерам где-нибудь около Воробьевых гор». Он ревновал ее к Ленинской библиотеке и даже к речному трамваю. Такая была это сильная, искренняя, бескрайняя, безудержная любовь. И при этом, конечно, тайная. «Иногда я опоминался, и мне становилось страшно. Ведь это человеческая судьба, а я женат, у меня — дети. Я, разумеется, никогда ей не обещал оставить своих детей. Да и она бы этого не приняла». Так С. Георгиевская, в отличие, скажем, от Н. Давыдовой, дополнительно усложняет конфликт. Наташа однажды попросила ‘ С. Г е о р г и е в с к а я . Любовь к кибернетике. Повести. М., «Советский писатель», 1972.