Сибирские огни, 1973, №6

уподобили «сапогам всмятку». Почему Ирене не вспоминаются знаменитые и совершенно справедливые слова Ф..Энгельса: «Если нравственным является только брак, основанный на любви, то он и остается таковым, только пока любовь продолжает существовать... Раз юно (чувство. — Л. Ф.) совершенно иссякло или вытеснено новой страстной любовью, то развод становится благодеянием как для обеих сторон, так и для общества»1. Брак Ирены и Волобуя с самого начала не был нравственным. Так зачем нужно ошибку, сделанную в юности и продиктованную обстоятельствами особенными, превращать в непоправимую катастрофу, в крушение трех жизней? Ведь у Волобуя ни одной привлекательной черточки. Отнять дочь у этого заскорузлого, ничтожного мещанина, спасти ее от его отупляющего, обездушивающего влияния — вот, кажется, о чем должна думать умная, тонко чувствующая, совестливая Ирена. И если она поступает иначе, значит —прячет суровую правду жизни даже от самой себя... Другой вариант игры в прятки предлагает нам И. Давыдова в романе «Никто никогда». Ленинградская аспирантка Таня рассказывает нам историю своей любви к профессору Федоренко, который однажды сказал ей: «Я люблю тебя. Никто никогда не будет так тебя любить». Отлично сказано. В этих словах — ясная заявка на коперниковский масштаб. Но вот друг профессора Федоренко говорит Тане, как бы непроизвольно комментируя, а заодно компрометируя пафос высоких слов: «Вам кажется, что весь мир у ваших ног. Так оно и есть, но жену свою он не оставит». И. Давыдова гораздо тактичнее и тоньше, чем К- Воробьев, ведет нас к развязке. Она почти не знакомит читателя с женой Федоренко. И уж ничем, абсолютно ничем не чернит ее. Таня только знает, что «существовала где-то уважаемая, достойная женщина — его жена». Знает, что отношения между ними, которые длятся уже двадцать лет или больше, давно перешли в привычно теплые, в привычно заботливые, привычно родственные. Поэтому она и не пытается нарушить привычное. Так снова с неизбежностью возникают перед читателем разные варианты тайных встреч — в гостиницах, ресторанах, дачных местах. А финал уже нам известен. Когда появляется угроза, что тайное станет явным, профессор Федоренко исчезает. Мелко и недостойно он лжет Тане, что обязательно и скоро ей позвонит. И выдает себя тем, что заикается, когда говорит эти лживые слова. Потом «он сел в машину и уехал. Навсегда». Одну из глав «Битвы в пути» Галина Ни1 К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с . Соч., изд. второе, т. 21, стр. 84. колаева иронично и выразительно назвала «Любовь на задворках». Там рассказывалось о том, как любовь Бахирева и Тины, «задыхалась, втиснутая в четыре стены». Им было трудно, тесно и тоскливо встречаться «тайком», ложью добывая часы для свиданий. Но зато у них была большая, настоящая жизнь, была совместная борьба, которая сближала и окрыляла их. Наверно, поэтому и стал для них возможен такой суровый и откровенный диалог. «Социалистическая эпоха не приспособлена для адюльтера,— иронически говорит Вяхирев. — ...Попробуй организуйся в наше время— квартиры коммунальные... В гостиницах требуют командировочные и паспорта». Но Тина Карамыш не приняла шутки. Она задумалась -и серьезно ответила: «Социалистические люди не приспособлены для адюльтера. В частности, мы с тобой совсем не приспособлены». Может ли эти гордые слова повторить профессор Федоренко? Не думаю. Скорее всего, не может. В романе Н. Давыдовой он ведь ничем иным и не занят. Что сообщается читателю в подтверждение того, что он в самом деле большой, одаренный ученый, всеми любимый и уважаемый человек? Мы видим его преимущественно в двух ролях — неверного супруга и жизнерадостного любовника. И когда приходит час, он отказывается от этих ролей с такой легкостью, что так и хочется подумать о привычной легкости его поведения. А перед глазами вновь и вновь встает Бахирев, для которого любовь к Тине Карамыш была высокой и мучительной драмой. Конечно, жизнь так сложна, так многообразна, что всегда может подсказать случайные исходы сюжетных ситуаций, абсолютно неповторимые варианты характеров. Видимо, некоторые художники именно это обстоятельство хотят провозгласить своей эстетической программой. Так, недавно Ю. Трифонов писал: «Меня интересуют характеры. А каждый характер — уникальность, единственность, неповторимое сочетание черт и черточек». Но думать и говорить только так — значит игнорировать ту простую истину, что сквозь все это уникальное и единственное непременно просвечивает социально-общее, исторически-типичио'е... Вспомним хотя бы очень четкое и ясное высказывание И. Эренбурга: «История одного человека неизбежно (подчеркнуто мной. — Л. Ф.) становится историей общества». С этой точки зрения, попятное движение от «неприспособленного к адюльтеру» Бахирева к вполне приспособленному Федоренко нельзя рассматривать только как случайность, как воспроизведение уникальных происшествий. И такой неожиданный поворот, честно говоря, меня и тревожит, и смущает. Может быть, неправомерно сравнивать один из лучших романов середины 50-х годов с произведениями, которые отнюдь не претендуют быть вершиной современной прозы. Но речь идет не об эстетическом