Сибирские огни, 1973, №5

«классовой ненависти» к ним; он жадно впитывал ту культуру, которую они несли в себе; он был глубоко благодарен и этим учителям за то, что они открыли ему Тют- чева и Баратынского, Фета и Блока. О глубокой любви Уткина к Лермонтову го­ ворят почти все авторы воспоминаний; по свидетельству И. Рахилло, ему очень близ­ ки были поэты пушкинской плеяды и осо­ бенно — Денис Давыдов, с его сочетанием высокого партизанского мужества и искрен­ ней поэтичности... Впрочем, как показыва­ ют воспоминания, Уткину была вообще чужда эстетическая замкнутость и нетер­ пимость. Он был готов отдать должное и таланту Саши Черного, и даже таким дале­ ким от своих собратьев поэтам, как Вер­ тинский и Северянин. Он не боялся в этом плане отстаивать свою позицию, выступая порой против всех... Ниже мы узнаем о симпатиях, которые выражал поэт такой «одиозной» для своего времени фигуре, как Сергей Клычков... Из ощущения особой значимости и кра­ соты назначения поэта идет и своеобраз­ ный романтический стиль жизни, поведения, даже быта Несомненно, Уткин сознательно культивировал этот стиль в себе; несом­ ненна, однако, и естественность для него подобного романтического «антуража» да­ же тогда, когда он принимал видимость позы. Трогателен и характерен эпизод, при­ водимый Вас. Томским; два юных поэта запивают ангарской водой своеобразный «брудершафт наоборот» переходят с «ты» на «вы». Мы с интересом узнаем и о «лер­ монтовских» кинжалах на стене в каморке юноши-поэта, и о расшитых бисером якут­ ских камосах, которые носил он под кава­ лерийской шинелью... Ниже мы прочтем и о вызывающе красивой одежде — вопреки комсомольской «антимоде», и о подчеркнуто гордой, даже надменной осанке (как гово­ рил Воронский, «не поэт, а драгоценная ваза, боится себя расплескать»); все это и молодому Я. Хелемскому, и многим другим казалось слишком картинным, слишком по­ казным, пока они не убеждались, что за этой внешностью — живая задушевность, тонкий ум, неотразимая сердечность; и что романтическая поза — это своего рода средство самозащиты поэта от пошлости жизни. Сочетание романтического мужества с задушевной теплотой и сочувствием просто­ му человеку вызвало, как мы знаем, бур­ ный успех ранних произведений И. Уткина, успех, признанный такими авторитетными людьми, как Горький и Луначарский. С этим свойством, однако, связана и та волна суровой критики, которую породили произ­ ведения И. Уткина конца 20-х годов. Воп­ рос этот сложен, его и сейчас нельзя счи­ тать до конца решенным. Любопытно,' что дискуссия, по сути, продолжается и в кни­ ге воспоминаний об И. Уткине. И. Уткин, как и некоторые другие поэты, в конце 20-х годов счел своим долгом под- 12. «Сибирские огни» № 5. черкнуть право человека на лирику, на теп­ лоту, нежность и участие, на красивую жизнь, красивую одежду и красивую лю­ бовь (слова Уткина, приведенные в воспо­ минаниях Н. Потапова: «...наступит, черт возьми, время, когда мы будем чисто и красиво одеты. Мы устали от бедности. Разве мы не заслужили лучшего?»). Про­ шли десятилетия, и эта программа И. Ут­ кина и его друзей стала программой пар­ тии, народа, всего нашего общества. В то же время Маяковский и ряд других до­ стойных, преданных революции людей ост­ ро чувствовали несвоевременность лириче­ ской позиции И. Уткина, восприняли ее как расслабляющую читателя в суровой клас­ совой борьбе, разоружающую перед жесто­ чайшими испытаниями, которые еще пред­ стояли. Критикуя И. Уткина, они исполня­ ли свой гражданский долг; но и Уткин, от­ стаивая свою позицию, проявил подлинное гражданское мужество, тем более, что в ис­ торической перспектив^ он во многом ока­ зался прав, явившись, по выражению М. Светлова «пророком хороших чувств». Разумеется, жестокая критика не прошла для И. Уткина бесследно, она в чем-то травм ровала его, в чем-то нанесла ущерб его поэзии, хотя, по признанию всех оче­ видцев, поэт держался с достоинством. На­ стораживает инерция некоторых авторов изобразить дело так, что жесточайшая, уничтожающая критика, включающая на­ клеивание ярлыков «мещанства» и «мелко­ буржуазности», «пошла на пользу» поэту, привела к «исправлению» его ошибок. ' Это не так, конечно; литературный процесс — не просю восходящая линия; он имеет свои, издержки, к сожалению, далеко не всегда поправимые. Что касается революционного мужества, то Уткин проявляз его постоянно, и преж­ де всего как поэт-гуманист. Мы ощущаем это мужество и в буднях «литературной страницы» «Комсомольской правды», кото­ рую И. Уткин редактировал р течение ря­ да лет и которой советская литература обя­ зана первой публикацией «Думы про Опа- наса» и отрывков из «Тихого Дона», мы ощущаем его и « незабываемом эпизоде из военной биографии И. Уткина, рассказан­ ном И. Рубинштейном: «Под Брянском, в районе Почепа, фаши­ сты остервенело рвались вперед. Кто-то из наших дрогнул. Подался назад. За ним от­ катились и другие. Уткин с двумя политра­ ботниками останавливал бегущих. Из стога сена торчали чьи-то сапоги. Иосиф прика­ зал разгрести сено. Вытащили до смерти перепуганного солдата в очках. — Я трус, — плачущим голосом сказал он, — вы расстреляете меня?... Поймите: всю жизнь имею дело только с книгой... Я учитель... Уткин ответил: — А я писатель. Всю жизнь имел дело с пером и бумагой. В строй! Поэт и учитель пошли рядом. Уткин по