Сибирские огни, 1973, №4

Рассказывали друг другу о невзыскательных владимирских бого мазах, наторевших малевать дешевенького Николу-чудотворца в фа бричные каморки такой годится, припоминали и московский Николь ский рынок—лавчонки возле Китайгородской стены, где можно до са мой пасхи запастись картинкой о великомученице Варваре и царскими портретами. Потом молодой перевел разговор н а минувший день: была ли при быльной торговля? Что довелось увидеть и услышать от покупателей? Как живется им в морозовской вотчине? Не одолевают ли хвори да не дуги? — Ох, нагляделся седни! —принялся рассказывать старый коро бейник с бородой, похожей на мочальную кисть.— Фабричная баба посередь улицы разродилась! Прямо на снегу! Робенок криком исхо дит, баба тошней того орет. Губы в кровь искусала, посинела вся чуть живая! — И как же это она... Недоноска, што ли? — Где приключилось-то?.. Обскажи порядком. — Возле фабрики Морозова. Почитай, в десяти шагах от больни цы-то его... Сижу я на крылечке, товарец свой в короб, стало быть, ук ладываю. Смотрю —идет бабеночка, ноги едва переставляет. Брюхо вот такое, быдто барабан несет. Чернявенькая, совсем молоденькая, годков восемнадцать. Чай, не старше. С одного глаза видно — поперво сти в тягости-то ходила. Коробейники остановились, достали кисеты, свернули по косушке, прикурили от одной спички. — Просчиталась она, что ли, чернявенькая-то? И шла одна-одине- шенька? Как есть одна. Чай, некому было провожать-то... Ну, зашла она с грехом пополам в больницу. Я вот едак же закурил, стало быть. Только раз али два успел затянуться... Гляжу — ворочается. Вся сле зами улитая. Ступенек не видит. Шагнет еще разок —повалится. Я вот таким манером ее под ручку. «Отчего, спрашиваю, они тебя, бабонька, вытурили? Как собачонку паршивую». Она мне ответствует, как ей ска зал дохтур: «Рано, говорит, ты заявилась. На даровые хозяйские харчи! Принимам, говорит, только за два дня». — Негодяи!.. Но ведь видно же... — Как не видеть?.. Мне и то было явственно... Хотел я ту бабоч ку проводить, а она крепиться начала: «Я, говорит, дедушка, как-ни будь добреду. Тут, говорит, близехонько». Сами знаете, до казармы рукой подать. Отпустил я, стало быть, ее, а глаз не свожу. Ее быдто ветром пошатывает. Шла она шла и вдруг за брюхо схватилась: «Ой, матушки!.. Смертонька!..» И опрокинулась, как ржаной сноп на поле. тем же махом —в больницу. Сполох поднял. Кричу: баба тамока, чай, богу душу отдает! Дохтур-то, коему больница-то Савушкой на откуп сдана, в одночасье побелел. Глазами на фельдшера зыркнул. Тот в бе лом халате, стало быть, как покойник в саване, на улицу. Там уже и на род сбежался. Одна старушка робенка-то в шаль завернула. А мы ро женицу несем. А дохтур-то, в шубе на хорьковом меху, в бобровой шап ке, на крыльце стоит, руками отмахивается: дескать, разродилась, так несите домой. Им она, чаи, ни к чему теперича. Класть, говорит, неку да —свободных кроватей нет. — А как его звать?