Сибирские огни, 1973, №4

Поднесла карточку поближе к глазам: — Не молчи, Алексей Максимович! Скажи на дорогу: «Ни пуха ни пера!» Скажи. Сил прибавится. И уверенности... Быть может, сотый раз прочитала надпись, сделанную в Ялте: «Хо­ рошему человеку, Марии Федоровне Андреевой. М. Горький». Поезд мчался сквозь ночь. Служебный вагон, прицепленный в кон­ це состава, кидало на стрелках из стороны в сторону. После обильного ужина с двумя бутылками бургундского, припа­ сенными Желябужским, все разошлись по купе и быстро заснули. Толь­ ко Марии Федоровне не спалось. В коридоре затихли шаги проводника, убиравшего посуду, и она вышла в салон; походила, кутая руки в концы пухового платка. Думы, разворошенные минувшим днем, не покидали ее. Вздохнув, села к пу­ стому столу. Облокотилась, подперла щеки руками. И вдруг как бы увидела перед собой карточку, уложенную в чемодан: «Хорошему че­ ловеку...» Мысленно спросила: «А ты, милый человек, помнишь Сева­ стополь? Нашу первую встречу? У меня все врезалось в память до са­ мой мелкой черточки. Тот день и вечер прошел в каком-то горячем тре пете. Не оттого, что первое представление в Крыму, что у меня трудная роль Эдды Габлер. Нет. Мне с утра сказали: «Будут Чехов и Горький». Антон Павлович — наш общий кумир, а ты... Ты меня покорил первым рассказом, попавшимся на глаза в журнале. Прочла и подумала: «Ка­ кое мощное дарование! Наверно, это — красивый человек с большими проникновенными глазами». Я подымала тебя на пьедестал рядом с Львом Толстым. Было отчего трепетать сердцу! И вот вы вдвоем во­ шли ко мне. Ты даже не снял широченной шляпы, и я в душе упрекну­ ла: «Какой невежливый!» Ты был в сапогах, в белой чесучовой косово­ ротке, перетянутой кавказским ремешком. Высокий. Худой. Грудь впа­ лая. Сутулился, как грузчик. Рыжеватые усы. И черты лица грубые. Долго тряс мою руку и жал изо всей силы. Помнишь? Так долго, что Чехов успел уйти. А ты все басил по-волжски: «Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете! Ей-богу, честное слово!» Этот басок запал в сердце. А у тебя полыхнули голубые глаза, обожгли мои щеки. На губах у тебя заиграла какая-то детская улыбка. Ты, навер­ но, не подозреваешь, какая она у тебя обаятельная. Ты долго говорил мне о Чехове, нежно и почтительно. Не спросив разрешения, закурил, пуская дым в кулак. А в мою уборную все заглядывали и заглядывали актрисы. На тебя! Заставили меня смутиться... А потом в Ялте ты при­ шел с Шаляпиным. Помнишь? Вы просили достать денег для духобо­ ров, которые от царского гнета уезжали в Америку. У кого достать? Ну, прежде всего, у Саввы Тимофеевича. А теперь вот он отдал мне полис на предъявителя. Правильно ли я сделала, что взяла? Мне хочется ско рее-скорее слышать твое слово, круглое, теплое, волжское: «Хо-ро-шо!.. Хорошо, Маруся!..» Хочется, 1 тобы так назвал... В Петербурге, после спектакля...». Утром, когда все пили чай в салоне, вошла Ольга Книппер. — А вы читали? — Потрясла газетой. — «Новое время» уже напу­ стилось на нас. Не знаете? — Обмахнулась, как веером. — Я вам проч- ту. — От суворинской «Чего изволите?» мы и не ждали доброго ело-