Сибирские огни, 1973, №3

деревенских. И даже его бледность исчезла, и он стал равнодушным к оценке и впечатлениям от его игры. И вог сейчас... Не отрываясь от меня, он стягивал баян, понимая, что муоыка его нужна мне не вся, не сразу, а как тихий изначальный вздох новорожденному. Он остановился в ожидании настроя. И вдруг первый звук музыки, той самой... начинающейся с нижних ладов, он нашел и, боясь его, боясь ошибиться, не узнать, тронул... И услышал, что этот звук полнее всего, что играл он до сих пор. Будто по нервам острым полоснул. На мгновение я увидел его тем далеким и больным, с непонятным лицом, а я, мальчишка, его рассматриваю. Первые звуки его не обрадовались, а выплеснули горе. Чувствуя отзывчивый пол, я медленно прошел вдоль ряда. Я был свободен! Мог каждым движением сказать все. Все! Каждому сидяще­ му здесь. Я музыку вел. А она торжествовала: — Та-а, та-а, га-а, та... ...Есть упоение в бою.. И есть упоение в пляске. Когда не надо спешить... Когда умеешь распорядиться собой, каждым своим движени­ ем. Подчеркнуть чувственный всхлип музыки, который и ждешь, и лю­ бишь. Было только что лицо бабки Талдычихи з молитвенном оцепене­ нии, обрамленное черной шалью, глаза Дарьи Матюхиной, забывшей торжество той улыбки, которой встречала она меня всегда у колодца с лыжами. ...Варежки-то у тебя как блестят... И вот эта незнакомая, растерявшаяся и милая девушка, с нездешним умением чувствующая музыку и способная жить ею на нервном заряде. Она боязно и радост­ но стояла и... ждала... Для этого я родился. Чтобы жить в поле восторженности. Казалось, не столько я, сколько деревня радовалась пляске, словно давно имела на нее право. А я любил всех на свете... И эту девушку, любуясь ее растерянно­ стью и принадлежа ей. Обшлага гимнастерки, растянутые в пляске, туго сдавливали руки. Воротник был тесен и горяч... Когда я остановился — стояла тишина. И я не знал тогда, что эта тишина останется в деревне надолго. Как я был молод! И как умел да­ рить... 10 В конце улицы за водонапорной башней, вылезая из переулка, ре­ вела машина. Свет ее фар шарил па снегу, в упор ударил в избу, качая ее яркую стену, мгновенно пробежал по плетню и, посветив скользящей полосой себе под колеса, свернул к гаражу и погас. После него глаза долго привыкали к мягкому свету окон. В темноте вспомнилась открытая дверь клуба, влажный пол, силь­ ные ноги девчонки и чувственное обещание ее улыбки. — Знаешь, она откуда,—сообщал мне когда-то Ленька Ломакин.— Из Камышков. Тридцать километров от нас. Когда я, будучи студентом, приезжал на каникулы в деревню, Ленька старался пригласить меня к себе в гости, угостить водкой. Он работал бригадиром плотницкой бригады колхоза. Свои награды, ме­ дали и ордена, давно уже не носил, их нацеплял на себя его парнишка.