Сибирские огни, 1973, №3

Жили так, жили, а тут возьми да вернись первый муж. Стал на квартиру на том краю, а до нее теперь ходит, как хозяин те­ перешний из дома — так он тут. Этот, Федор, встретил его да и говорит: а что ж ты мне теперь семью разбиваешь? А он только плечами пожал, да так ни с чем и разошлись, и уже третий год. Были бы какие лынды или шальные, тут и делу конец — так нет же1 Этих-то мы уже знаем, привыкли, может, думаем, тот, первый,— какой не такой? Аж интересно, ей-богу. Феня Чернышева собралась недавно на тот край, а наши ей говорят: Феня! Зайди к тем бабам да узнай, что он за человек? Феня пошла. Разыскала там какую-сь подругу, еще девовали, да с тою прямо к хозяевам: расскажите нам за вашего постояльца! А та говорит: женщины, дорогие — да таких нынче днем с огнем! А добрый! А порядочный! Чтоб он крикнул когда на кого, чтоб стукнул чем-нибудь или грякнул. Не постоялец, а тихое лето. Только, говорит, баян свой достанет другой раз да такую грустную заиграет, такую грустную! А тут свадьба у соседей была, а гармонист заболел да не пришел, а они ждали-ждали, а потом жениховы мать с отцом ему в ноги: выручите, поиграйте! Отказывался он, отказывался, а потом — просят, ну и пошел. И играл, говорят, и первый запевал, и смеялся, все гости дивятся прямо: и где только такого человека нашли? Где его только взяли? А потом жениху с невестой опять: горько! А он упал головой на свой баян, да навзрыд, да с сердцем плохо, вра- ча вызвали, а он, было, уже только головой от так мотает да шепчет: Эх, зачем же ты мне, Варя, написала, что не можешь забыть?.. И стихнешь от так, и призадумаешься: до чего ж у нее всего много, у жизни — и печали, и радости, и греха, и доброго дела. А там — ничего ж этого не будет, только сырая земля, и сердце заноет, защемит, и тоже не знаешь, отчего — от горя? Или от счастья? Бабуш ка Ореш иха Вижу недавно, идет по улице бабушка Орешиха, совсем уже старень­ кая а соседка моя, Фролиха, кричит ей со двора: Никитична! Да чи ты совсем уже из ума выжила, курей своих повыпускала, а загнить нет, они все мои дубки поклевали! А та и ухо из-под платка выпростала, и ладошку к нему приставила — нет, не слышит! Подожди, говорит, моя детка, я ближе подбегу. Спешила, спешила, остановилась, а Фролиха опять: да чи ты, Ники­ тична совсем из ума выжила, курей своих выпускать А она головой покачала, как будто такая виноватая, да еще бежит, ладошку опять приставила: чего, спрашивает, чего? А эта уже только и всего что кричит: да чи ты совсем уже из ума вы жила, Никитична?