Сибирские огни, 1973, №3

в армии был, а когда нас освободили, ему люди за все и написали, а он отпросился да приехал, теперь заходит во двор да кричит: дядя Сема! Дядя Сема! Тот вышел на порог, еще и рта не раскрыл, а Лешка ему: ну, здрав­ ствуйте, дядя! И с автомата. Повернулся — и пошел со двора... господи! А были родня... Да чего только у человека в душе темного да страшного на самом дне пряталось, все она, война наверх подняла, всему дала свою волю. Тут у нас на том краю бабка Ватулиха жила, за нее тебе не расска­ зывала? В войну она уже пожилая была, мужа схоронила, а единственный сын в Ленинграде жил, да только что ей не нравилось — на цыганке же­ нился. Как съездит до него, приедет —- больная. Не знаю, чего она ее так ненавидела, свою невестку,— говорили, красивая была да веселая. Когда война началась, сын на фронт, а когда к Ленинграду подхо­ дить стали, невестка детей подхватила да в станицу к свекровке. Да тут и жили, она и двое детишек, девочка и мальчик. А немцы и цыганей по­ чему-то не любили, не дай бог, терпеть не могли. В станицу пришли, она давай прятаться, а эта нелюдь свекровка возьми да сообрази: ее выдам, а детишки у меня, мол, останутся, сами с сыном и воспитаем. Пошла в комендатуру да заявила. Немцы пришли, а мать за детишек уцепи­ лась, не отдам. А им там надо долго разбираться. Забрали с детишка­ ми да и всех постреляли. А потом только немцы ушли, а он приходит, муж ее, Ватулихин сын. Где-то рядом тут части шли, а он отпросился. Да только на край станицы, а люди перевстрели его да все расска­ зали: тут же, когда забирали цыганку эту бедную, крику было, до сих пор у людей в ушах. От он заходит сначала к соседям, я, говорит, у вас вещи оставлю. Мешок положил да автомат с себя снял. Так пошел. А соседи смотреть со двора. От он стучал-стучал в дверь, никто не открывает. Тогда, говорит, ла­ дошку приставил к стеклу, да в окно. До-олго глядел! А потом вернулся, говорит, лица на нем нету, да мешок взял, автомат на себя, и со двора. Эти и спросить ничего не успели. Да тогда туда кинулись, да тоже в окно. А она висит на веревке, еще и качаться не перестала. Видно, ждала его, сына. А он как ушел тогда от соседей, да никто с тех пор ничего про него не знает: куда делся? Кто-то ездил, в Ленинграде, говорит, в квартире другие люди живут, ничего не знают... Или он на фронте, бедный, погиб. Или остался да живет где в другом городе, а сюда и не едет... ой, да за войну как начнешь думать —или не с чего ему, людскому сердцу, разор­ ваться? А я потом как раскусила это дело, что самой-то себе можно помочь, так моду и взяла: как трудно, совсем невмоготу — на коленки упала и давай. И все расскажу, и пожалуюсь, и поплачу, и вроде посоветуюсь. И понимаю, что сама себя обманываю — а все легче! Другой раз спрошу себя: а не грех? Не потому, что бог есть — по­ тому, что есть совесть. Не веришь, так чего представляться, чего пользо­ ваться? А потом пришла как-то ко мне Степановна, а она ж старая моя под­ руга, и мужа у нее убили, тоже вдова. От мы стали за бога, она и гово­ рит: а я, Нюра, молюсь. Не знаю, как кому, а мне легче. А я говорю: и я. Да тогда и говорим: стаоые-то люди хорошо, что к чему, понимали,