Сибирские огни, 1973, №3

не ездишь? Поприжали вам хвоста, коммунистам! Подожди, это только начало! А потом немцы отступать, а он с ними не пошел, на потолок спря­ тался. Красноармейцы во двор, а жена ему и кричит: слазь, Семен, приш­ ли наши освободители!.. Он слез, плачет, солдат обнимает — да мы ото­ ропели, никто и слова — а они тут же на фронт, и он, Семка, с ними, а там опять ногу чесноком да вроде припадочный. Через полгода вернул­ ся, пенсию теперь получает. Встретит меня на улице, глаза прячет да такой смирный: зх, жаль, говорит, Федора Васильевича —уж какой был человек. А я стою, думаю: да где ж она, эта правда? И как подумаю теперь сначала за Федю с Мишей, а потом за него — не могу! Сердце бухает, как ни выскочит, а сама — каменная, вязы по­ том болят. И переплакать никак не могу, другой раз как будто стон выр­ вется, и опять закаменела — а ну, думаю, как паралич разобьет? Четве­ ро маленьких, да пятый Миша, хуже любого дитя, да шестая мама — тоже попереживала при немцах, стала забываться, мне вдруг ни с того ни с сего: Нюра, а ты быков загнала? Кукурузу не поедят? Да если со мной вдруг что — куда они без меня? Это я сейчас вроде тихая, а тогда злая, ни дай бог, какая была. Ну, нет, думаю, брешешь — раньше, чем меня кондрашка хватит, я этого дезертира Сему Латынина в могилу сведу, а там пускай люди разбираются: кто прав, кто виноват. От сердце бухнуло опять, а я за топор, через плетень перелезла,— ночка темная была, а тут как раз луна, он как блеснет! А у меня в голо­ ву ударило, в глазах темно, все колотится — сейчас, думаю, выйдет ставни закрывать, а я его— по голове, да еще, упадет, ногами топтать буду, не могу! А он не выходит и не выходит, я стою, а потом думаю: да меня тут же в милицию, да посадят, а у Миши с пенсией пока разберутся, как да что, а они или помрут без меня, или по миру пойдут, водить им есть ко­ го —дурная старуха да слепой! Да никогда богу не молилась, никогда ничего у него не просила, а тут прямо за хатой упала вдруг на коленки да шепчу: господи! Да ук­ роти ты мое сердце — оно душу бережет, оно и мутит! Да удержи ты мою руку, не дай Семку зарубать, не дай детей своих сиротами оставить! Да так же горячо прошу бога, так прошу, а сама вдруг чувствую — вроде легче, вроде отпустило меня. Да тогда говорю себе: ага, давай, Нюра, давай. Да еще ниже гнусь, лбом об землю, а молитвы ни одной не знаю —так я уже так, плету что попало, лишь бы жалобно, и ты ве­ ришь, как будто слышу: отходит сердце, отходит, а я вся обмякла, к стене привалилась, да как заплачу! Сколько уже не плакала, а тут — как прорвало. Да вою, да хлюпаю —да горько! И так мне стало вроде хорошо да спокойно, только всхлипываю,, как малое дите. А ночка темная — сижу себе за хатой, как будто забылась, пока он, Семка, на меня чуть не наступил. Да испугался, а потом узнал: ты чего тут, Нюра? Да, говорю, упала. А плачешь чего? Да ударилась. А он тогда на топор — глядь. А это у тебя что? Да а ты, говорю, слепой? Не видишь — топор. А чего это он у тебя — топор? Да с ним же, говорю, шла, когда упала. А он как-то притих, ничего больше не спросил, проводил до калитки. Ему-то, видать, судьба была -—да уж хорошо, что не я! Наутро приходит к ним во двор старший сын секретаря райкома Та- тарникова, что Латынин при немцах запорол,—Татарников Лешка. Он 3 «Сибирские огни» № 3.