Сибирские огни, 1973, №3

Одинокий волк \ Люди тогда кто чем спекулировали, а мы с Аришкой Бескараваевой решили на яблоках барыш взять, их в тот год как никогда уродило. Осенью с хуторов на тачке возили, дома у Аришки целый склад — у тебя, говорит, Нюра, не будем держать, у тебя дети, не дать им, ка­ кое ж это надо сердце, а начни давать, раздашь все — какая тогда тор­ говля? Повытаскивают — и сама не заметишь. Как хочешь, говорит, а я тебе так советую — одним словом, уговорила. Оставили все у нее, а зи­ ма пришла, отпрошусь на работе, в больнице, да оклунок на горб — и в Невинку, шестьдесят километров пешки. Там на станции поезда долго всегда стояли. От мы свои оклунки поставим у ног, я нагинаюсь да наши яблоки достаю, а она кричит, зазывает, да считает деньги, да складывает. А она, правда, опытная была, всю жизнь на базаре, с нею не прого­ ришь: баба такая добрая, что ложки вымоет, а юшку обратно в борщ выльет. И глаз у нее наметанный, как уцепит какого тюхтю, так и давай: и детей много, и мужики погибли — хоть мот на шею. Один смеется, не первая, говорит, рассказуешь, уже ученые, слышали, а другой уши раз­ весит, да деньги потом отдаст, а яблоко не берет: да спасибо, говорит, женщины, да отнесите лучше детям — не надо! Он еще не договорил, а она уже — раз, отвернулась от него, уже другому рассказует, а мне совестно, прямо не могу, да как вспомню еще, что у нее брат с немцами ушел, а муж где-то в тылу отирается,— тогда и вовсе! Скажу ей: Аришка! Да а не грех? А я, говорит, что — отымала? В карман, говорит, к нему лазила? Он сам деньги отдает, по доброй своей воле, ну и возьмем, раз он такой хороший, все равно он их или пропьет или в карты проиграет. И опять, и опять — да никакого ж стыда: он деньги отдаст, солдатик,— только, бедный, за яблоком попнется, а она ему под руку: да разве б мы и сами не съели, да разве б и детишкам не отдали? Нет, у них изо рта берем, да лишь бы от тут продать, да хоть немножечко хлеба... За рукав хватает да в глаза смотрит — хороший человек застыдит ся, да так и уйдет: не надо мне ваших и яблок! А у меня душа ноет! Кого молоденького, как наш Миша, увижу, или раненого да больного, или какого жалкого — и ему лишнее яблочко сую потихоньку, а она — ну, такая зараза! — все увидит. Нюрка, говорит, смотри —останешься ты в убытке, а у тебя дети, ты первая плакать и будешь — мне что? Ты их от тут жалеешь, а тебя, интересно, кто потом пожалеет, когда будешь без Феди без своего биться да коло титься? А я в это время бумагу за Федю уже получила, что без вести про пал, да только не поверила. Это он-то, думаю,— да пропадет? Не такой человек. А он как знал, предупредил: ты не верь. Он же, как нас освобо дили, заскакивал на два дня, с повязкой на руке, легкое ранение. Я гля жу на него и плачу, а он стал так, плечи расправил, да красивый же, да большой: чего ты, спрашивает, слезы льешь? Да лучше посмотри на ме ня: разве могут меня убить? От дурочка — я же слово знаю, я загово ренный, двадцать лет жили, ты меня каждый день заговаривала — д куда тут немецкой пуле? Да смеется, да обнимает, да одной здоровой рукой от так возьметг над землей приподымет да кружит, а медали н рубахе звенят...