Сибирские огни, 1973, №3

если она не ограничивалась только внешними эффектами. Он, в частности, довольно высоко оценивал повести В. Катаева «Святой колодец» и, в особенности, «Трава забве­ ния», находя, что изысканная их форма определяется содержанием. Очень близка была Ефиму Николаевичу русская литературная классика — от бес­ смертного «Слова о полку Игореве» до Ивана Бунина: он дышал ею, как воздухом соснового бора и горных вершин, перечитывал ее с неостывающим волнением моло­ дости. Из иностранных классиков Ефим Николаевич перечитывал время от времени Флобе­ ра, Додэ, Мопассана. Перечитывал еще — и нередко —дневники Гонкуров: находил в них и глубину мысли, и словесный блеск. Не раз он звонил мне: Возьмите с полки томик Гонкуров, раскройте на такой-то странице: какая точ­ ность, ясность и красота... Читаешь —• как братьев по оружию... Духовные интересы Ефима Николаевича охватывали и театр, и кинематограф, и изобразительное искусство, и музыку. Из театров он больше всего жаловал Ху­ дожественный, и когда я, страстный поклонник Камерного, говорил ему о красоте спек­ таклей Александра Таирова и великолепной игре Алисы Коонен, он смотрел на меня снисходительно прищуренными глазами. В живописи Ефим Николаевич был привержен­ цем «Передвижников», благоговел перед Левитаном, но довольно холодно относился к «Миру искусства». Из художников-современников особенно нравились ему Пластов и Ромадин. Что касается, наконец, музыки, то Ефим Николаевич мог без конца слу­ шать музыкантов «Могучей кучки», Чайковского, Рахманинова. Когда мы слушали од­ нажды рахманиновскую «Вторую симфонию», Ефим Николаевич, блестя глазами, сни­ зил голос до восторженного шепота: Рахманинов это подлинная Россия. В его музыке она ощущается и видится как наяву: вот протянулась широкая дорога среди летних хлебов, вот засинело озеро с чайками и лебедями, вот зашумел под ветром суровый бор.... А когда будете слушать «Третью симфонию», — отозвался я, — еще острее по­ чувствуете Россию: эта симфония написана на чужбине и ее страстная тоска о родине напоминает «Жизнь Арсеньева» Бунина. Если речь заходила об иностранной музыке, в частности — о Равеле и Дебюсси, у нас опять начинались споры. Но все эти споры, неизбежные и законные^ не влияли на наши отношения: они не омрачались никогда и ничем. В день моего шестидесятилетия (1958) Ефим Николаевич послал мне такую теле­ грамму «Дорогой Николай Павлович! Болезнь помешала поздравить лично. Душою с Вами. Поднимаю бокал в тесном дружеском кругу. Желаю неувядаемой охотничьей творческой молодости. Верю в чистейший родник Вашего таланта. Также неустанно будут звенеть новые шесть десятков. Вспомните некрасовское: «И до седин молодые по­ рывы в нем сохранятся прекрасны и живы». Обнимаю крепко-крепко. Пермитин». Экземпляр «Охотничьего сердца» (1926) Пермитин подарил мне «с неизменной любовью», а экземпляр «Первой любви» (1963) — «с неизменной дружбой». V Лето 1970 года, свое последнее лето, Ефим Николаевич проводил, как и обычно, на даче, на Десне. Он уехал туда в начале мая, чтобы полюбоваться разгаром весны, ее ро­ зовыми ночами, цветением черемухи и сирени, яблонь и вишен. Перед отъездом он гово­ рил мне: — Все лето буду работать над серией охотничьих рассказов, почерпнутых из вос­ поминаний, — а это подлинно неисчерпаемый источник, — хочу, переиздать, в дополнен­ ном виде, одну из моих любимых книг — «Охотничье сердце». Буду одновременно от­ дыхать душой и телом — купаться в реке, бродить в сумерки по полям и рощам, тру­ диться в саду, читать хорошие книги: ведь только недавно приобрел «Природу и охо­ ту» за десять лет — представляете, какое предстоит удовольствие! « С и б и р с к и е о г н и » № 3.