Сибирские огни, 1973, №3

— Неплохой. А потом будет и хорошим, если сумеет держать себя в узде и не за хмелеет от похвал. Думаю, что выдюжит: каленая кержацкая натура. Я списался с Пермитиным, получил от него рассказ для сборника и приглашение сотрудничать в «Охотнике и пушнике Сибири». На примере своих очерков, печатав- шихся там, я убедился в редакторском чутье и опыте Пермитина: он обращался с ма териалом по-писательски — вдумчиво, бережно, тщательно. Через несколько лет, в 1930 или 1931 году, точно не помню, Ефим Николаевич, уже прочно и крепко вросший в советскую литературу, перебрался в Москву, вошел в со став Всесоюзного Объединения Крестьянских Писателей и в столичные писательские кру. ги. Он поселился на-Тверском бульваре, в одном из особняков дома Герцена, где нахо­ дился ряд тогдашних литературных .учреждений. Об этом периоде своей жизни, как и о писательском круге, в котором он вращался, Пермитин подробно, с большой на­ блюдательностью, поведал в «Поэме о лесах». Я знал большинство из писателей, нари сованных в романе. Это были люди, ценившие литературный авторитет А. К. Воронено го, группировавшиеся вокруг Л. Сейфуллиной и В. Правдухина, в квартире которых был своеобразный «литературный салон», люди, связанные или с «Перевалом» (И. Катаев, Н. Зарудин, Б. Губер), или с ВОКП’ом (Зазубрин, Арамилев, Острогорский), или «Кузницей» (Новиков-Прибой и др.). Дружил еще Пермитин с П. Павленко, П. Василь евым, В. Кудашевым, а позднее — с С. Сергеевым-Ценским, М. Шолоховым. Пермитина объединяло со всеми названными писателями благоговейное отношение к литературе, сыновнее чувство к революционной современности, а с некоторыми — и страсть к охоте, имевшая столь большое значение и в его жизни, и в его творчестве. Охотниками были Зарудин, Губер, Правдухин, Арамилев, Острогорскпй, Кудаше^ автор этих строк. Но все мы, за исключением Арамилева, занимавшегося в юности охотой как промыслом, и многоопытного степняка Правдухина, являлись типичными охотниками-горожанами, и потому Ефим Николаевич, уроженец алтайской глуши, ле совик и следопыт, казался нам чуть ли не героем из экзотических книг Купера и Майн- Рида, и мы видели его как бы в романтическом охотничьем нимбе, сплетенном из папо­ ротника и можжевели, ежевики и дубовой листвы. Мы, бывало, спрашивали его: -— Ефим Николаевич, а это правда, что вы били медведя? — А почему бы и нет, — спокойно откликался он. — По всем правилам, на берлоге, с лайками? — На берлоге, с лайками, со штуцером в руках и с рогатиной, наготове стоявшей в снегу.... — А на рогатину не брали? — Не буду хвастаться, не приходилось: пуля . обычно сразу венчала дело. Но если бы... Лицо Пермитина суровело, литые руки вытягивались сами собой — и мы верили: если бы пришлось, сила охотника одолела бы силу зверя. — На лося тоже охотились? — Взял несколько сохатых. Пулей, на всем скаку. Заполевал еще до десятка ры сей, с которыми ухо надо держать особенно остро: злая, коварная хищница. — И по неделям кочевали в тайге? — Случалось.... Ефим Николаевич оживлялся, теплел лицом, улыбался своей простодушной улыб кой, как бы застывшей на его губах с детства, и радостно играл глазами. — Этого никогда не забудешь, стоит только представить и вспомнить наш дрему чий бор, мохнатые сосны и листвянки, закрывающие небо, пахучую осеннюю тишину звень, костер в сумерках, — люблю охотничьи костры! — ружья, битых глухарей, лаек около огня... холодный осенний рассвет, когда ревут в любовных схватках олени.... или август в наших горах, синюю дымку неоглядных далей, прохладу Иртыша, его про­ зрачные волны, великий простор степей на другом берегу... — Вы поэт, Ефим Николаевич, — говорили мы в один голос.