Сибирские огни, 1973, №2

— Значит, ничего не вспоминается... Да-а, счастливец вы. Легче вам живется. Гурин снова задумался, отпил из рюмки. По транзистору зазвучала какая-то залихватская песенка, и он выключил его. — А вот меня еще мучают и другие воспоминания... Об унижениях и оскорблениях... Помню, мне было лет десять. Пошли мы с отцом в ба­ ню. Краны там были какие-то дурацкие. Подставишь таз, повернешь кран и начинает вода струями бить во все стороны. Хорошо, если это хо­ лодная вода. А у меня начал бить кипяток. Тут какой-то мужик и рявк­ нул на меня: «Ты что, сопляк, не варишь своей башкой? Дави кран книзу. Рождаются же такие балбесы!» И все это отец слышал... Так вот, сколько живу, а все не могу забыть этого. Мелочь, пустяк, две-три фразы; а вот — помню и ненавижу... Давным-давно, еще до войны, накричал на меня ди­ ректор театра. И как только я вспомню эту сцену, так всего меня будто пронижет током... Я тогда работал в театре администратором. И, между прочим, наш театр был здесь, в Нарыме, на гастролях. Мы здесь всюду плавали,— Гурин не спускал глаз с капитана, а тот спокойно ложечкой подбирал с блюдца бруснику, облепленную красным от сока сахаром.— И не то, что я злопамятный! Нет. Я совершенно не злопамятный. А вот все унижения, большие и малые, вспоминаются и проходят по сердцу, как бороны... — С таким характером не легко вам жить... За ваше здоровье! — капитан улыбнулся и выпил. «Ничего-то тебя не мучает,— подумал Гурин.— Живешь себе и жи­ вешь... Ладно, промолчу уж о той истории. Зачем тебе портить настрое­ ние». Каюта наполнилась папиросным дымом, и капитан распахнул дверь в темноту, в холод, в летящий снег... — Ну, мы тут с вами все о грустных вещах толкуем! — воскликнул Шляхов.— Должно быть, я плохой хозяин. Он засмеялся и включил транзистор на полную громкость. Шляхов оказался мастером всяких рассказов из жизни речников. Посмеялись, развеселились и вместо одной бутылки распили две. И расстались совсем друзьями. Придя в свою каюту, Гурин перед тем, как уснуть, притулился к сто­ лику и вкривь и вкось накарябал на листе бумаги что-то вроде стихотво­ рения в прозе: «Память, не мучай меня в ледяную глушь осенней ночи! Все мои глупости, все буйства, все ошибки гнездятся в тебе, моя память. Ты об­ жигаешь меня, бормоча о них... Немая ночь. Слепая ночь. В одно окошко дышит черное одиночест­ во, в другое — черная тоска. Распятый на кровати, я не могу сомкнуть глаз. А ты когтишь мое сердце. Оно уже исполосовано дымящимися бо­ роздами. Почему ты не вспомнишь о хорошем, о добром, что содеяно мною? Ведь если положить на весы мое добро и швырнуть мои ошибки — хоро­ шее вмиг перетянет. Ведь если я завтра умру, умрет и мое плохое. Забу­ дут его люди! Останутся жить только добрые дела: мои ученики. И сов­ сем по-другому увидят меня люди. Но это потом, когда я уже не буду слышать плески Оби, целовать своего внука, пить из земного ручья. А сей­ час ты беспощадно бормочешь мне в уши. И растопыренные когти раска' яния медленно ползут по сердцу. И ломоть грязного перетягивает ка­ равай чистоты. Память, не мучай меня в ледяную глушь осенней ночи!»