Сибирские огни, 1973, №2

нее время стихи подтверждают, что и Пе- редреев, и Кочетков выразили чрезвычайно распространенное убеждение. Валентин Сидоров, например, так и фор­ мулирует собственную задачу: «Не уповая на бессмертье, ему служить лишь одному». Впрочем, «не уповая» сказано скромности ради. Ведь не зря же он так злорадствует, собираясь писать эпиграммы на обидевших его критиков: «Всех, всех отметим! Мы не вправе не думать о посмертной славе сво­ их противников упрямых...». Стало быть, «уповает», если уверен, что эпиграммы, которые он только собирается пока написать, сохранят ту «посмертную славу», которую заслужили его враги. Правда, эти строки, можно сказать, не совсем типичны для Сидорова. Он здесь попросту выведен из равновесия: слишком досадили ему некие «неумирающие зоилы, клевещущие на русский стих». Вот и вы­ нужден он пригрозить одному такому «зо­ илу»: «проткнем тебя наверняка одной- едИнственной строкою, как колорадского жука!». А вообще он как раз из тех поэтов, что предпочитают «пренебрегать злобой дня». Разумеется, «чтоб властвовать над злобою столетий». Ах, как счастлив он констатировать: И наступает та минута, Одна единственная, та, Когда под суетой и смутой К ак бы подведена черта. И м еркнет быль, и м еркнет небыль, И ты свободен от страстей. И бесконечность, тиш ь и небо П ронизы ваю т до костей, Но не кажется ли вам, что Сидоров здесь слишком переусердствовал в своем пренебрежении злобой дня, слишком, что ли, перестарался стать бесстрастным («сво­ боден от страстей») Потому что, если «меркнет быль и меркнет небыль», то о ка­ ком же «пронизывающем до костей» чувст­ ве может идти речь? Скорее как раз — о полном бесчувствии. И напрасно уверяет нас Сидоров: И этот миг настолько странен, Такой наполнен глубиной, Что он один, наверно, равен Твоей всей жизни остальной. «Странен» — это правда. Потому что «меркнет быль и меркнет небыль». То есть Сидоров вообще очутился по ту сторону добра и зла и стал таким образом свободен не только от «суеты и смуты», не только от «страстей», но и от всего сущего. Но неуже­ ли именно такое состояние, пусть даже и пережитое на «миг», для Сидорова равно­ ценно всей остальной его жизни? Неужели, наконец, именно бесчувствие поэта, по мы­ сли Сидорова, дает возможность «властво­ вать над злобою столетий»? В одном из своих стихотворений Сидоров свидетельствовал: Я счастлив, что в зябком тумане Житейских и прочих тревог Меня никогда не обманет Гармония пуш кинских строк. Боюсь, что Сидоров не совсем понимает, что такое пушкинская гармония. Кажется, он принимает за нее бесчувствие, полную отрешенность от «житейских и прочих тре­ вог», игнорирование их. Иначе он не стал бы противопоставлять эти вещи — гармо­ нию и житейские тревоги. То есть опять-та­ ки — поэзию и жизнь, стихи и судьбу... Каждому, кто берется за перо с мыслью написать о Пушкине или хотя бы понять и принять его поэтику, следовало бы помнить исполненные истинной скромности слова Александра Твардовского: «Говорить о Пушкине неимоверно трудно как раз по причине обманчивой легкости этой задачи». И еще: «Всего труднее, кажется, писать о нем человеку, причастному, хотя бы в скром­ нейшей степени, к тому искусству, которо­ му он своим гением сообщил поистине бес­ смертную силу власти над сердцами лю­ дей. Как страшно здесь произнести хоть одно неверное слово...».