Сибирские огни, 1973, №2

верю свято»,— присовокупляет Доризо. И рисует такую картину: Пушкин Всю ночь Ходил по ком нате в сорочке И все твердил, все бормотал свое. И засы п ал на непослушной строчке, И просыпался на плече ее. Вдруг з а спиною двери загрем ели И в комнату заход ят господа: — Вас ж дет Дантес, как вы того хотели. Дуэль сегодня или никогда! Что им ответить, этим светским сводням? И он вдруг стал беспомощным таким... — Потом! Потом! Но только не сегодня. Я не могу сегодня драться с ним. Они ушли. А он к усает губы. — Ну, погодите, встретим ся ещ е!.. Пушкин, отказавшийся от собственного слова, от собственного вызова (а мы-то знаем, что все было наоборот, и дуэли пы­ тался избежать Дантес!), Пушкин, шипя­ щий в спину уходящим какие-то неопреде­ ленные угрозы: «Ну, погодите, встретимся еще!...» Жалкий, или, как говорит Доризо, «беспомощный» Пушкин... И, кроме того,— вышло противопостав­ ление поэзии и жизни. Ведь этот Пушкин, непохожий на Пушкина, готов «от мщенья отказаться», даже струсить, лишь бы «уд­ линить собранье сочинений». Нет, совсем иначе думает Давид Кугультинов (и, приз­ наемся, мы вместе с ним): Он пал в борьбе с тупой, ж естокой силой, И см ерть его — поверьк — прош ла не зря: Она для нас н авек соединила Ч еканный ямб с бесстраш ьем бунтаря, — Затем , что слиты и друг в друга впеты Стихи п оэта и судьба поэта. Отрывать судьбу от стихов, а тем более противопоставлять их — значит не пони­ мать самой сути пушкинского величия. Непонимание это нередко прикрывается интонацией подчеркнутого понимания, да­ же снисходительного (так сказать, входят в положение): Он знал: ему не получить охран ны х грам от и прощ енья, когда слагал в своей ночи ж естокосердцу восхвален ье. Он видел: взм оет воронье, когда, взволнованно-спокойный, так вы соко и так достойно ронял достоинство свое. Это другой «Мой Пушкин» Татьяны Глушковой. Чем-то напоминающий Пуш­ кина Доризо. От дуэли он, правда, не от­ казывается, но тоже ведет себя не луч­ шим образом: знает, что его не простят, и, тем не менее, невзирая, так сказать, на нравственную сторону дела, слагает вос­ хваленье «жестокосердцу». Глушкова, прав­ да, пытается его защитить: да, Пушкин «ронял достоинство свое», но ронял его «так высоко и так достойно». Но это дела не спасает. Уронил-таки Пушкин свое до­ стоинство... Причем, если Доризо просто придумыва­ ет ситуацию, которой не было и быть не могло, то Глушкова, по всей видимости, идет от документа. Речь идет о Пушкине, написавшем «Стансы», которые чрезвычай­ но понравились Николаю и чрезвычайно не понравились некоторым пушкинским друзьям. Да, «жестокосердец» с похвалой отоз­ вался об этих стихах, но запретил их печа­ тать, добавив, что не возражает против их распространения в списках. Конечно, не желание сохранить репута­ цию Пушкина и не кокетливая стыдли­ вость человека, не разрешающего поме­ щать в печати комплименты себе (их-то пе­ чатали сколько угодно!), заетавили само­ держца воспротивиться публикации пуш­ кинских «Стансов». Как показало наше литературоведение, здесь были другие, бо­ лее практические соображения. «Стансы», как известно, кончаются так: Беда стран е, где раб и льстец Одни приближ ены к престолу, А небом и збранны й певец Молчит, потупя очи долу. Странная, согласитесь, концовка для «самодержцу восхваленья». Да и не восхваление это, а как раз пре­ достережение, историческое провиденье, право на которое Пушкин отстаивает здесь перед царем. Он отстаивает это право, в частности, называя поэта «небом избран­ ным певцом» (недаром Пушкин так харак­ терно переиначил ломоносовские слова: «Ниже у господа моего бога дураком быть не хочу»,— сказав вместо «дураком» — «холопом»). Нет, не ронял достоинства Пушкин. Глушкова возводит на него напраслину. Конечно, она не желала оскорбить Пуш­ кина. Она не то что хотела показать, что и гении не без пятен, она как раз хотела