Сибирские огни, 1973, №2

Геннадий Красухин ОБМАНЧИВАЯ ЛЕГКОСТЬ «Во всей нашей литературе нет человека, которого мы любили бы более личной лю­ бовью. Недаром мы относимся к его друзьям и врагам, как к своим собствен­ ным». Так сказал о Пушкине С. Я. Маршак. Правоту этих слов мы, может быть, осо­ бенно почувствовали в последние годы, когда в нашей литературе стало прояв­ ляться все больше и больше неподдельно­ го и серьезного интереса к русской класси­ ческой традиции, связанной в нашем соз­ нании прежде всего с этим именем — Пушкин. «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства»,— это уже слова самого Пушкина. Да, вся­ кая строчка, всякая биографическая стра­ ница, всякая житейская мелочь — даже она. Что же сказать о наиболее решающих моментах жизни (и смерти) гения?.. Давид Кугультинов написал прекрас­ ное стихотворение «Пушкин», в котором лично пережил трагическую историю пуш­ кинской дуэли: И мог ли он, в ком клокотала кровь. Благоразумно сберегать свой гений, П редать себя, предать свою любовь, Чтоб удлинить собранье сочинений, Чтоб к бронзе прирастить ещ е верш ок, От мщ енья отказаться?.. Нет, не мог1 Мы видим, как тяжело, как больно ре­ шать этот вопрос Кугультинову,— пусть он уже был безапелляционно решен самим Пушкиным. Но советский поэт идет как бы по кровавому следу убийства, он зано­ во переживает давнюю и незажившую тра­ гедию —•и приходит к ответу, произнести который мучительно, но необходимо: «Нет, не мог!» Мы верим Кугультинову —не только потому, что умом понимаем его историче­ скую правоту, но и потому, что сердцем чувствуем: вывод этот пришел к нему бла­ годаря прикосновенности к судьбе и поэ­ зии Пушкина, поэта, которого и в твор­ честве, и в жизни вело одно из высочай­ ших чувств -—чувство чести. Для Кугультинова Пушкин, над кото­ рым (невозможная вещь!) возобладало бы вдруг «позорное благоразумие», пере­ стал бы быть Пушкиным, и часть, на ко­ торую ему удалось бы этой ценой «удли­ нить собранье сочинений», была бы, не­ сомненно, не пушкинской, «не той» частью. Это чувство знакомо не одному Кугуль­ тинову. Борис Пастернак когда-то, столь же трудно и столь же причастно размыш­ ляя о дуэли, на которую вышел (не мог не выйти) российский гений, написал: «...Он дожил бы до наших , дней, присо­ чинил бы несколько приложений к Онегину и написал бы пять Полтав вместо одной. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне». То есть — если бы он не был самим со­ бой, если бы оскорбление, нанесенное же­ не, не повлекло его к барьеру. Разумеется, у всякого поэта (и про­ сто — у всякого человека) свой Пушкин; не зря несколько книг так и было названо: «Мой Пушкин». И, как говорится, с каж­ дым из этих «своих» Пушкиных можно спорить. Вероятно, можно спорить и с ку- гультиновским, и с пастернаковским Пуш­ киным. Несомненно одно: то, что они ска­ зали о Пушкине и его судьбе, они сказали, кровно, близко, лично прикоснувшись к его трагедии, пережив ее. Прикоснувшись бескорыстно, движимые любовью к Пуш­ кину... Совсем недавно появился еще один «Мой Пушкин» — поэма Николая Доризо. И вновь была затронута все та же тема —- тема роковой дуэли. Что же, по мнению Доризо, могло бы спасти жизнь Пушкина? Что могло отвра­ тить роковой шаг? Оказывается, работа: «В рабочий день не ходят на дуэли и сче­ ты с жизнью сводят за столом». Заметим, что «не ходят на дуэли» сказа­ но с той же назидательностью, как гово­ рят: «не ходят в рестораны», обличая за­ нятие малопочтенное, которое не к лицу человеку «в рабочий день». Отсюда вывод: занимайся Пушкин в тот, роковой для себя день творчеством, он остался бы жив. «Так было бы, я в это