Сибирские огни № 11 - 1972

Той ночью, четырнадцатого ноября, в Петербурге, в неуютном, холодном доме для сумасшедших, на тридцать седьмом году жизни скончался художник Павел Фе­ дотов. Иван пришел домой поздно. Петруша уже спал, сладко посапывая, забыв пога­ сить свечу. Иван сел на стул, не снимая шубы. Грязные стены мансарды были украше­ ны рисунками, сделанными на воздухе, но воздуха рисункам не хватало, и Ивану за­ хотелось содрать их и выбросить к чертовой матери. С косого потолка плавно, по не­ видимой паутине, спускался паук. Иван горестно усмехнулся: тоже творец, столько труда вкладывает. Он взял со стола тетрадь, ту самую, которую купил ему перед отъездом Дмитрий Иванович Стахеев, и полистал, пробегая глазами свои записи. «Свойство художника — трезвость, умеренность во всем, любовь к искусству, скром­ ность... добросовестность и честность...— читал он бегло, пропуская слова.— Если все­ ми этими дарами обладает он, то... проведет жизнь свою счастливо, благополучно и будет украшением общества». Это были, вероятно, слова Мокрицкого. Хм, украшени­ ем... Иван скинул шубу прямо на пол, придвинулся к столу и, не оборачиваясь, ти­ хонько позвал: — Петруша, слышишь, Петруша... Петруша в ответ что-то промычал и перевернулся на другой бок, лицом к стенке. Иван рассердился: не с кем словом перемолвиться. — Крымов! —- крикнул он в сердцах. Петруша вскочил, как ошпаренный, свесив ноги с кровати и непонимающе пяля глаза на Шишкина. — Послушай,— сказал Иван,— ты почему свечу не погасил? Ну да дело не в све­ те, я не о том хочу тебя спросить... Ты хоть проснулся? Петруша протяжно зевнул и буркнул: ■— Чего тебе? — Скажи, Петрушка, для чего мы всем этим занимаемся? А главное — для кого? — Чем?— не сразу понял Петруша.—A-а... рисованием-то? Не знаю.— И снова зевнул, закрывая глаза. — А художником ты хочешь стать? Настоящим, чтобы тебя... ну, понимаешь, счи­ тали украшением общества? — Иди ты к черту!— сказал Петруша.— Я спать хочу. И повалился в постель. Ивану показалось, что во всем мире он сейчас один и никто не сможет ему помочь, если он сам не добьется своего; мысль о том, что все его замыслы и порывы, в конце концов, завершатся провалом, страшила его. Он не представлял себе иной жизни. Он полистал еще тетрадь, потом торопливо записал: «В жизни художника неизбежны горести, препятствия... Если ты хочешь быть худож­ ником, то не гонись за счастьем, а гони его от себя... Иди прямо своей дорогой». Он еще не был художником и он это знал. Но он хотел им стать — и это была его цель, ради которой он готов был на любые лишения. Весной в классах открывали настежь окна. Сразу становилось просторнее, весе­ лее и легче, глубже дышалось. Со стуком падали на пол карандаши, откладывались незаконченные рисунки, слетала сонливость, хотелось на улицу, на воздух, в далекие, по-весеннему сквозные леса, в залужья, где нежно и хрупко расцветали первые под­ снежники, пробивалась молодая зеленая травка... Солнце заполняло все, даже в узких сумрачных коридорах становилось светлее. — Горемыки! — вопил Гине, вскакивая на подоконник и рискуя вывалиться на­ ружу и сломать себе шею.— Висельники проклятые! Чего киснете, кого копируете? Шишкин, оставь своего Штернберга, айда в Сокольники... — А может на Стретенку? — подавал голос из дальнего угла Ознобишин.— Или на Каланчевку? — И прищелкивал языком.— Братцы, какую девицу сподобился я вчера там узреть... Ах!