Сибирские огни № 08 - 1972

— Зачем ты, Юля, куришь? Я не говорю уже о здоровье —тебе ни­ как нельзя сейчас, но ведь это еще дурной вкус и ложное убеждение: что успокаивает. Самой надо сильной быть. Вот и голос подхрипывает — наверняка, табак оказывает действие. И на всю жизнь тощей останешься. И неженственно это, совершенно неженственно. Юлька расхохоталась, смерила ее взглядом: — А лучше, думаете, как вы: сидите вон, живот на коленках лежит, а груди на животе —так женственно, так женственно! —и забралась на кровать. — Что ты сравниваешь меня с собой? —не сердито, а тихо и горько сказала Елизавета Михайловна.— У меня невестка старше тебя. Ты жи­ вешь в обществе, а не делаешь никаких усилий, чтобы быть приемлемой в нем. Хотя бы тактичной. А кому такая нужна будешь? Никому. Никто только не скажет. Думаешь, хочется возиться с такой? Вот обвиняем лю­ дей в равнодушии. Но люди, дорогая, все работают и дома создают семью, чтобы обществу не было стыдно за нее, а на это силы нужны и время. А если берутся за что-то из чувства долга или другого чего, то хотят видеть плоды своих усилий. С такой же, как ты, трудно их увидать. Юлька сидела поперек кровати, вытянув ноги, почти не касаясь сте­ ны, неестественно выпрямившись, подперев ладонями спину, зажимая что-то жестокое и грызущее в ней. Смуглое лицо багрово краснело, но, подавляя боль, она улыбалась нагло и невероятно отчетливо и спокойно произнесла: — Представляю, как хорошо с вами вашей невестке. День и ночь лекции начитываете —свету белого не видит! Попадешь вот к такой свекровке... Что-то сделалось с Елизаветой Михайловной. Кровь тоже бросилась ей в лицо, и так грубоватое, оно набрякло, отяжелело, и голоса своего она не узнала: — А это ты спроси у моей невестки! Больше она не могла говорить, отвечать, слышать пошлости. Тяжко погрузившись в сетку, натянула одеяло на голову, чувствуя, как в груди и даже в животе у нее дрожит. Захотелось домой, сейчас, немедленно. Ком обиды в горле не давал продохнуть. Подумала: «Отдать ей черно­ слив? Смешно...» В палате было невыносимо тихо, и что-то копилось в этой тишине. И ужинали, тихонько переговариваясь. Елизавета Михайловна, не глядя ни на кого, дрожащими пальцами отламывала хлеб. — В Сухуми восемнадцать градусов тепла,—негромко сообщила Надя, но все расслышали.—Ваши, наверное, ходят раздетыми. Ксенофонтовна просипела: — Это тепло обманчивое, не застудили бы мальчонку. — Его как зовут? —спросила Ира. — Максимом,—у Елизаветы Михайловны задергался подбородок. — Ой,—воскликнула малявочка,—а мы с Толиком тоже Максимкой хотели назвать. И назвали бы обязательно —самое хорошее имя! О Юльке словно забыли. Ее ни о чем не спрашивали, ни на что не подбивали, не задевали, и Елизавета Михайловна почти физически ощу­ щала, как благодарное тепло к женщинам проникает в нее: они все по­ нимали и, конечно, думали о Юльке так же, как она. — Соскучились по внучку? —опять спросил кто-то. И вдруг она почувствовала острое желание рассказать им о себе, о сыне, о невестке, о внуке —обо всем, к чему даже мысленно не хотела никого подпускать. Она не отдавала себе отчета, что была причина, отчего хотелось рассказать сейчас же, пока эта Юлька лежит в своем углу.