Сибирские огни № 08 - 1972

Я тоже не люблю вагонных попрошаек, не верю в их нищету и по­ тому смотрела без любопытства, скучно, как на инородное тело в здо­ ровой, работоспособной, живой толпе. Турик-средний, прижав к себе турика-младшего, придерживал бес­ покойную головенку и вполголоса говорил: «Смотри, смотри, видишь, собачка бежит, хвост'крючком». Попрошайка словно подавился, оборвал песню и, обтерев кепкою пот, стал пробираться к выходу. Натянув ее на взмокшие волосы, он сто­ ял в тамбуре, ничем не отличимый от пассажиров, теснившихся там, И вдруг кто-то вздохнул: — Совсем опошлился народ, уж и подать человеку брезгуют. Показалось, что ли? Нет, в нашем конце вагона произошло дви­ жение, замелькали руки —словно опомнившись или запоздало усты­ дившись чего, люди собирали монетки, протягивали друг другу, пе­ ресыпая из горсти в горсть, передавали, трогая впереди стоящих за плечо. Попрошайку тоже постучали по плечику. Он без всякого интереса на красном лице подставил ладонь, ссыпал мелочь в карман и отвер­ нулся. Так будто и следовало. Ни намека на оживление, скорее снис­ ходительность к жалкой монете, собранной чувствительными дураками. Он знал себе цену. У меня тошнота подступила к горлу. Прикрыв глаза, я прислони­ лась к стенке. Что это я? Нехорошо как. У человека какое-никакое уве­ чье, может, трудно работать, на хлеб недостает или жизнь из-за того не удалась, жена не любит, из дома гонит, последнюю пенсию ^отби­ рает. Поневоле захочешь выпить. И отчего бы не выпить? Пройдешь по вагону — вот тебе и на двести граммов... Да, теперь люди не ску­ пятся, если дают, то по гривеннику, пятиалтынному отваливают... Ва-ва-ваввв... Отчего это так отвратительно попрошайничество?.. И тут... и тут подо мной застучали колеса старого, пропахшего па­ ровозной гарью вагона, серого от темных бабьих платков, будничных саков, одежин, мешков с бидонами и махры. Кажется, я еду за кар­ тошкой. Уже третий 'раз с тех пор, как освободили Волоколамск, еду за картошкой в деревню. Есть совсем нечего, по карточкам перепада­ ют иногда масло, мыло и водка, круп —никаких. Может быть, приве­ зу гороху. Сейчас его убирают, на поле остается тьма немощно желтых, высохших стручков, попадаются и целые пропущенные тинины. Разва­ ренный горох, заправленный луком, я готова есть на завтрак, в обед и ужин —желудок ощутимо насыщается, сладковатый привкус жаре­ ного лука, растворенного в густом мучнистом месиве, наполняет бла­ женством. Как не понимала этого прежде? До войны меня не могли заставить проглотить ложку горохового супа. Я мечтаю о горохе, о луке и слушаю разговоры. В проходах си­ дят на мешках и прямо на полу, одна баба забралась под лавку и дремлет там. — Да она в купе отдельном,— сказали про нее и засмеялись. — Эх, жить надоело,—жалуется кто-то,—живую бы могилу найти. — И я прожил здоровье-то, думал —износу не будет, а вот сорока нет, а уже... Много ли с деревяшкой набегаешь? — А я вот про себя скажу: худо живу, а греха нечего таить —по­ мирать не хочется, потому, может, не хочется, что посмотреть охота, как война кончится, детки вернутся, какая жизнь пойдет. Уж кончи- чилась бы война, другое мнение было бы. Едут больше женщины, пожилые и молодые, возившие в оголо­ давшую Москву кто молоко, кто какой овощ—бидоны и корзины тор