Сибирские огни № 05 - 1972

зию: но все равно они интересны и примеча­ тельны — не только как свидетельства неиссякаемого художнического любопытст­ ва их автора, его жадности к жизни, наблю­ дательности, зоркого глаза, но и как пока­ затель того, что прежде всего интересовало поэта в жизни, что примечал он в первую очередь, на что реагировали острее всего его душа и зрение. Вот несколько таких зарисовок (цитирую без комментариев): «Шел человек по улице Будапешта, где он живет уже три месяца, и вдруг могила, на доске прочел надпись: имя друга. Его он видел в дни штурма города. Он погиб. Жил три месяца в городе с мертвым дру­ гом, писал ему письма, ждал ответа...» «Танкисты первые врываются в город. Один танк идет к цветочному магазину. Ре­ бята берут огромные венки свежих цветов. Ведь кто-нибудь погибнет. Через час бой». «Солдат вернулся в Киев. У него жил немец на квартире. Убил его мать. Ограбил. Случайно нашел конверт с его берлинским адресом. Это было в 1943 году. В 1945-м он пришел в Берлин и нашел дом этого нем­ ца. Здесь он увидел свой костюм, прислан­ ный в посылке. Немец уже давно был убит... Его вдова, когда узнала, кто этот пехотинец, смертельно побледнела. Солдат не стал брать своего костюма. Он только на дверях написал: «Сюда приходила месть из Киева, с ул. Чкалова, из дома № 18». Наутро вдо­ ва сбежала в деревню. Солдат решил посе­ литься здесь с друзьями. В шкафах он на­ шел много знакомых вещей, и это ему на­ поминало мать, дом, Киев». «Когда мы узнали о конце, каждый боль­ ше всего боялся умереть. Жизнь после вой­ ны солдаты берегут сильнее». В стихи и записные книжки Гудзенко тех лет входит, как точно выразился в вос­ поминаниях о нем Павел Антокольский, «непосредственная достоверность пережито­ го», правда войны, увиденная глазами по­ коления. Правду войны Гудзенко понимал широко, он не делил ее на нужную и ненуж­ ную, «большую» и «малую» или, как сегод­ ня принято говорить, «правду факта» и «правду века». Для него правда всегда была большой, на то она и правда! Роман­ тика высоких чувств в ее неприкрытом, не стесняющемся масштаба выражении —и су­ ровые, неприглаженные подробности фрон­ товой страды в его стихах и записях не просто стоят рядом,—они едины; романтика у Гудзенко существует не в книжно-дистил­ лированном, «очищенном» от «подробностей жизни» выражении (с такой романтикой Гудзенко, как и других молодых тогда поэ­ тов —Кульчицкого, Самойлова,—война за­ ставила расстаться быстро и беспощадно), а вырастает из самой этой прозы жизни и— освещает ее. Отсюда — и такие неожидан­ ные, казалось бы, исключающие друг друга и уж, во всяком случае, несовместимые в пределах одной эстетической системы, тем более — одного произведения, полярности, как начало и конец стихотворения «Перед атакой» (в начале: «Когда на смерть идут — поют», в конце: «И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую»), Гудзенковские стихи и записи первых, са­ мых тяжелых месяцев войны проникнуты неослабевающей верой в победу; и он —уже в феврале 45-го, за несколько месяцев до конца войны! —мог записать по поводу по­ пытки частного контрнаступления фашистов под Естергомом: «Где-то на маленьком участке в 10—15 км повторяется сейчас 41-й год. Это, конечно, сейчас не характерно, но и об этом я дол­ жен писать —это правда войны. Наша сила в том, что мы не скрываем неудач от себя. Да, я должен писать о неудачах в 45-м го­ ду...» (Подчеркнуто мной.—А. К.) К этой мысли Гудзенко вернется не однажды: «Многие офицеры еще не хотят понимать трагедии первых лет войны и того, что мы плохо готовили народ, мало ему говорили о тяготах войны, о тяжести боев, о силе нашего противника. Теперь поэты и прозаи­ ки только так и должны воспитывать народ» (из записей 1946—1952 гг.). И еще: «На кургане дует проклятый резкий ве­ тер. Начштаба растолковывает комроты об­ становку: — Мы имеем дело с сильной армией. Вот это уже правильная постановка воп­ роса. 1941 год не должен повториться». Для ясности. Гудзенко не был провидцем, пророком. Он был сыном своего времени, разделял с ним его идеалы и его иллюзии; в его стихах мы найдем искренние строч­ ки, посвященные Сталину —такому, каким он виделся тогда; и редакция сборника по­ ступила, по-моему, правильно, не отсекши этих строк: неверные в оценке объекта, они верны в выражении мироощущения (тогдаш­ него) не одного их автора,—поколения; на­ до ли это замалчивать? Гудзенко был «од­ ним из нас», пусть даже и одним из самых талантливых среди нас; его поэзия сильна не прорывом в будущее, а «непосредствен­ ной достоверностью пережитого» (П. Анто­ кольский). И если уж у такого человека появились подобные мысли,—появились не после 1956-го, а еще в ходе войны и непосредст­ венно после нее,— значит, они были вызва­ ны самой жизнью... Еще одна запись того же периода: «В Корее плохо. Американты перешли параллель. Пахнет порохом. И поэтому с еще новой силой встает вопрос о литерату­ ре, посвященной современной армии. Об этом надо писать и говорить, чтобы не ока­ заться в неоплатном долгу перед народом». Это было не только программой, наме­ ченной для других. Это было, прежде всего, «самопрограммой», самозаданием. Выполне­ нием этого самозадания и явилась поэма «Дальний гарнизон» (1950) — и по сию пору едва ли не самое значительное поэтическое произведение о послевоенной армии. Сегод­ ня, с расстояния почти в четверть века,