Сибирские огни № 05 - 1972

вает ее. Для солдата, вырвавшегося с фрон­ та в краткосрочный отпуск, редкое «пят­ нышко травы» в городском палисаднике оказывается такой же диковинкой, весточ­ кой из далеких времен, из далекого, каза­ лось бы, безвозвратно отрезанного войной мира: бойцу так же хочется потрогать ру­ ками эту травинку, убедиться в ее всамде- лишности, «как мальчику —винтовку на стене» («Трава»), Да, этот опрокинутый, как в перевер­ нутом бинокле, «антимир» — мир войны ,— проверяя качества, привитые миром обыч­ ным, довоенным, многое отбрасывал, застав­ лял идти на многое, что можно было делать лишь стиснув зубы («и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую»), И в то же время — в настоящих людях спра­ ведливая война лишь укрепила качества по­ длинной, социалистической человечности. И не только справедливую ненависть к врагу (помните, у Светлова, в «Итальянце»: «Я стреляю. И нет справедливости справедли­ вее пули моей»), но и — в неменьшей степе­ ни — любовь к Советской родине, чувства дружбы, взаимовыручки — в бою, как в тру­ де, только еще обостреннее: Мы нашу дружбу берегли. Как пехотинцы берегут Метр окрававленной земли, Когда его в боях берут. (« Б а лла д а о друж бе ») В этих строках нет никаких оглядок, ого­ ворок —чтобы, дескать, правильно поняли, не заподозрили, упаси бог, в «ремаркизме». И не только потому, что оговорки были во­ обще не в характере Гудзенко, и время бы­ ло не «оговорочное», и враг был реальный — пострашней обвинений критиков... «Совет­ ское» здесь не декларируется, а подразуме­ вается, оно пронизывает всю ткань стихот­ ворения, мироощущение его героев и автора. Герои Ремарка тоже берегли фронтовую дружбу; можно даже сказать, это —един­ ственное, что им еще оставалось беречь в охваченном безумием, чужом и враждеб­ ном мире; едва ли, однако, им пришло бы в голову употреблять для ее определения такой образ. Герой Ремарка не стал бы беречь дружбу как метр окровавленной, взя­ той в боях земли, потому что не стал бы так беречь саму эту землю. Ему было неза­ чем это делать: это была не его земля, вой­ на велась не за его интересы. Сражаться так, как сражались погодки Гудзенко, мож­ но было лишь в войне подлинно народной, Отечественной; только в ней можно было так драться за каждый метр земли и так об этом писать. Этика и эстетика, сплетаясь, обусловливали друг друга... Известно: поэты связаны друг с другом, как члены одной семьи. Но еще теснее свя­ заны они с жизнью... На стыке этих двух явлений и рождается поэзия. Даже тради­ ции, влияния, реминисценции определяются жизнью, отбираются и переосмысляются ею. «Чужой» образ может по-новому «срабо­ тать» в твоей образной системе: заимство­ ванное становится своим, но переосмысляет­ ся, меняется. В своих воспоминаниях о Гудзенко Е. Долматовский, говоря о той самозабвен­ ной преданности, которая всегда отличала отношение Гудзенко к поэзии, верно заме­ тил: такая самозабвенная преданность — не всегда плюс. Достоинство может обернуться и недостатком, если его ценность не обес­ печена самым дорогим золотым запасом — собственной судьбой, пережитым, выстра­ данным. У Гудзенко такое обеспечение — было... Поэзия и жизнь, чужой поэтический опыт и лично пережитое скрещивались в его стихах, и результаты этого скрещения порой поразительны. Сравните, к примеру, хлебниковское: «Когда умирают люди —плачут» с гудзен- ковским: «Когда на смерть идут— поют. А перед этим можно плакать». Роль тради­ ции здесь несомненна. Но «чужой» обраэ не просто переосмыслен,—оспорен: гудзен- ковские строки родились не только на скре­ щении с хлебниковскими, но и на оттал­ кивании от них. И отталкивание это обусловлено было жизненным опытом поэта. То, что это так, что поправка рождена жизнью и, даже воспользовавшись чужой (не чуждой! —Хлебников никогда не был чужд Гудзенко) образной формой, он взры­ вает ее изнутри и «перекладывает кирпичи», оставшиеся после взрыва, в своих целях, по- своему проекту и плану,— видно из следую­ щей записи самого Гудзенко: «Хлебников написал: «Когда умирают люди —плачут». Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжелому, вернее, трудному ремес­ лу — плакать». Тут все. И литературный первоисточ­ ник образа, и его жизненное переосмысление. Мысль, рожденная опытом своего поколе­ ния, «зацепилась» за чужой, более ранний образ, чтобы опровергнуть его в его собст­ венных формах... Вот почему в записных книжках Гудзен­ ко стихи и жизнь закономерно ложатся ря­ дом, вместе. Порой поэтическая строчка, «заготовка» вырастает из зафиксированной на лету жизненной подробности, сценки, раздумья, порой —продолжается в них. В записях за одно и то же число— 13 мая 1942 года — встречаем подряд раздумье и сухую, протокольную запись факта: «О смерти, о большой любви нельзя писать стихи: точная строфика, рифмовка выдержанная, ритм — един. Задыхаясь, не говорят ямбом; а если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши » (подчерк­ нуто мной.—А. К.) И здесь же: «...В Киеве целые сутки партизаны удер­ живали площадь Богдана Хмельницкого». Запись —сухая, конспективная; но это — сухость, «задыхающаяся» от сдерживаемых эмоций. Бывает, эти сделанные для себя, журна­ листской скорописью, «моментальные фото­ графии» и не находят прямого выхода в поэ