Сибирские огни № 05 - 1972

ни война, ни мир не являются темой сами по себе...» Немного неожиданно, не правда ли? Вот уж сколько лет мы числим Гудзенко «по ведомству» военной поэзии, и вдруг — на тебе! —«не являются темой его творче­ ства...» Что же в таком случае является? Ветер и дождь, земля и небо? Не слиш­ ком ли... общечеловечно? Но продолжим цитату: «Ни война, ни мир не являются темой сами по себе, вся его поэзия —это поэзия большого советско­ го характера». Да, М. Луконин —прав, хотя правда эта могла бы быть высказана и без столь под­ черкнутого противопоставления. Гудзенко по­ тому и смог достичь таких высот в своей военной поэзии, что это была поэзия героиче­ ского жизнелюбия. Ее автору были ведо­ мы —и любы! —все краски, все зовы жиз­ ни; во имя этой жизни он и шел в бой. Сам великий жизнелюб, он — и на войне, и в мире —тяготел к людям сходной душев­ ной организации. Людей «железных», с «дисциплиной, доходящей до аскетизма»,— уважал, даже преклонялся перед ними, но —не завидовал. Вероятно, он мог бы повторить слова Симонова: Из того, кто ничего не любит и ничего не помнит, Можно сделать самоубийцу, но нельзя сделать бойца. Война лишь укрепила Гудзенко в этом убеждении. До войны «мне нравились лю­ ди из . книг»,—запишет он на фронте. И расшифрует: Хулио Хуренито, Кола Брюнь- он, Санчо Пансо. Пантагрюэль, Швейк — «здоровые, веселые, честные люди». «А за девять месяцев (фронта.—А. К.) я увидел живых собратьев — этих классических, чест­ ных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе». Созвучен эпохе был и он сам, здоровое, земное, плотское начало в нем. Чем, напри­ мер, берет за живое его стихотворение «Дождь»? Нет в нем никаких внешних при­ мет эпохи, просто «дождь сыплет торбою и раздает подарки». Нет внешних примет, но есть мироощущение, есть радость деяния, заставляющая и в дожди видеть товарища по работе, «трудягу» под стать себе: «Он вымок. Он вспотел. Он воду пьет из фляги». То же —ив военных стихах. «Нас не на­ до жалеть, ведь и мы никого б не жале­ ли»,—скажет он в «Моем поколении». Се­ годняшним молодым это мужественное при­ знание может показаться демонстративным, вызывающим; для сверстников поэта, шед­ ших в одном строю с ним, здесь не было ничего нарочитого, это была суровая норма войны: «На живых порыжели' от крови и глины шинели, на могилах у мертвых рас­ цвели голубые цветы». Гудзенко не был аскетом, долг перед Родиной обусловли­ вался для него не внешним принуждением, а великой жадностью к жизни; поэт мечтал; Когда мы вернемся,— а мы возвратимся с победой. Все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, Пусть нам пиза наварят и мяса нажарят к обеду. Чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. («Мое поколение») Идеал, кажется, простой, нехитрый. Но одни ради ломящихся от снеди столов го­ товы были пресмыкаться; другие —дрались за этот завтрашний день и, если требова­ лось, отдавали жизнь. Гудзенко принадлежал к последним. Он имел право сказать о себе и своих погод­ ках: «Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты...» И дальше почти повторяя образ; «Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты». Да, в то труд­ ное время быть чистым перед комбатом — означало и быть чистым перед Родиной. Гудзенко это не только понимал разумом, но и принял душой. Он «протестовал про­ тив войны всем сердцем, всем своим су­ ществом,—пишет о нем Илья Давыдов.— И потому, что протестовал,— воевал». Не­ даром среди фронтовых записей поэта на­ ходим и такую (от 4 марта 1942 г.): «Вой­ на — это пробный камень всех свойств и качеств человека. Война ■—это камень преткновения, о который спотыкаются, на котором можно править привычки и волю людей». Для Гудзенко и его погодков война ока­ залась поистине правильным камнем. Пусть в результате столкновения с этим камнем прежняя жизнь порой теряла устойчивость, словно бы перевертывалась: «Словно смот­ ришь в бинокль перевернутый»,—сказано в годы войны Симоновым. Сказано точно. У Гудзенко нет такой обнаженной, отточен­ ной, словно бы «отторгнутой» от конкрет­ ного повода формулы; но эта формула мно­ гое объясняет и в истоках гудзенковского ви­ дения мира, поэтической образности его военных стихов. Сказать о нем; «он был на­ блюдателен» —значило бы еще ничего не сказать: наблюдателен ведь каждый истин­ ный художник, и каждый видит мир по-сво­ ему, улавливает в нем то, чего не видят другие. Гудзенко сумел увидеть мир на вой­ не, увидеть со стороны неожиданной, «пой­ мать» новое в старом, сотни раз описанном. Мир и впрямь открывался на войне как «перевернутый». Это почувствовали и уло­ вили и старший —Симонов, и младший •— Гудзенко. Но на этом сходство кончалось, дальше выступало на передний план свое, индивидуальное, неповторимое. У Симонова есть стихотворение (времен Халхин-Гола), все построенное, как говорят, на обратном ходе, поверяющее эстетику, красоту — военной целесообразностью. Такой чудес­ ный пейзаж,— а военный лишь глубже на­ двигает каску; «Опять эти рощи на гори­ зонте! Опять бомбежки с утра!» Гудзенко тоже использует «антиход», тоже перевора­ чивает бинокль, но в целях прямо проти­ воположных; для него война не гасит кра­ соты мира, напротив —еще резче подчерки