Сибирские огни № 05 - 1972

детельствует Михаил Луконин. «Он оказал­ ся именно таким, каким я представлял его по стихам. Никаких разночтений тут не бы­ ло» (Яков Хелемский). «Синхронность» личности, судьбы, сти­ хов... Индивидуальная особенность? Несо­ мненно. Но — только ли индивидуальная? Нет ли за ней иных, более широких зако­ номерностей, позволяющих понять, почему именно такой личности было дано поэтиче­ ски сфокусировать в значительной мере черты поколения, выигравшего войну? Рассуждая о фронтовых записях Гуд­ зенко как об исторических документах, ха­ рактеризующих эпоху через сформирован­ ных ею людей, Павел Антокольский скажет: «Сквозь биографию очень одаренной лич­ ности, как сквозь прозрачный транспарант, проступаем биография поколения... Битва под Москвой, у берегов Волги, Курская дуга, форсирование Днепра и Вислы, осво­ бождение Киева, Варшавы, Будапешта, Праги, Вены, взятие Берлина — вот вехи светлой и суровой биографии миллионов советских юношей». Проступала не только биография,— про­ ступал характер. Илья Давыдов, военврач батальона ОМСБОН (Отдельной мотострелковой бри­ гады особого назначения, в которой воевал Гудзенко), вспоминает, как неохотно тот уходил во время воздушных тревог в щель. И, сидя в щели, продолжал злиться: «— Таких здоровенных парней гоняют в щели... а немцы напирают на всех фронтах!» Не по уставу? Даже больше — не по разуму. Известно: за гусарство под огнем расплачивались кровью. Но что поделаешь: поэты — истинные поэты — не самые рацио­ налистичные люди на земле (иначе они вряд ли избрали бы себе такую профессию). Зато это было полностью в характере Гуд­ зенко, отвечало его стремлению —всегда быть на переднем крае, и если уж драть­ ся —то до конца. Так жить и так писать. И наоборот: чтобы так писать, надо бы­ ло так жить. Вот почему, вплоть до тяжелого ране­ ния, исключившего для него возможность дальнейшего непосредственного участия в боях, он, по свидетельству того же Давыдо­ ва, упорно отказывался переходить из бо­ евой роты в редакцию бригадной газеты. «Он хотел видеть врага и стрелять в него». Это не было, разумеется, отказом от поэ­ зии,—такой отказ для Гудзенко был бы равнозначен отказу от самого себя. И пос­ ле ранения он верен себе: мог бы, вспоми­ нает Долматовский, «остаться в Москве, обедать в клубе писателей», а оказался — сначала в выездной редакции «Комсомол­ ки» в только что отвоеванном от врага, разрушенном Сталинграде, а затем —снова на фронтах, в редакциях военных газет. Стремление к максимальной самоотдаче, к тому, чтобы быть всегда на переднем крае жизни, пронизывает всю судьбу Гуд­ зенко— и «военную», и «мирную» (если эти слова вообще применимы к нему). Ме­ нялись этапы, обстоятельства, конкретные условия,— характер оставался. Продолжается битва в дыму и пальбе. Можешь мертвым в сражении лечь, Но не смеешь ни строчки оставить себе, Ни удара сердца сберечь. Это сказано о войне, но относится не только к ней. «Цель творчества —самоотдача»,— при­ знавался Пастернак. Для Гудзенко самоот­ дача была целью жизни. Он находился в вечном движении, и стрелка его жизненно­ го компаса была нацелена — неизменно — на передний край. «Он был непоседлив —и профессиональ­ но, как хороший журналист, и душевно, по­ тому что преодоление пространства, все но­ вые и новые края и климаты ему были нужны как воздух и хлеб вдохновения. Если на карте Советского Союза поставить флажки в тех местах, где он побывал, это будет поучительная картина размаха и ду­ шевной экспансии. Это и будет его корот­ кая и яркая биография» (Павел Антоколь­ ский). Именно эта обеспеченность судьбой при­ дает такую достоверность его откровенному признанию: А я спешу. Мне нужно до рассвета Поспеть на стройку. Я там очень нужен, Быть нужным —это счастье. В путь, друзья! И не оттого ли самое страшное для не­ го — не только на войне —остановка дви­ жения, онемевшие «безмолвные рельсы,, по­ забывшие стук колес» («Память»). Михаил Луконин вспоминает: «Он был очень красив, красив щедро, размашисто и просто, той красотой, которая презирает зеркала... Всегда вокруг него все кипело, он не знал устали в своем интересе к людям и был жаден к ним до неправдоподо­ бия... Это была щедрость души, тяга к жизни». М. Луконин пишет далее, как органиче­ ски не терпел Гудзенко несправедливости, иждивенчества, паразитизма, каким верным, надежным товарищем, «бойцом в полном и высоком смысле этого понятия» оказывался он в трудные минуты... «Это был талант, оказавшийся на гребне жизненных испыта­ ний, это была молодость, оказавшаяся го­ товой к этим испытаниям». Признания М. Луконина важны для нас не только потому, что он был одним из са­ мых близких друзей Гудзенко, но и потому, что это —мысли человека, родственного ему по духу, чувствовавшего друга, что на­ зывается, изнутри. Поэтому, когда натал­ киваетесь в этих раздумьях на строки, ка­ залось бы, откровенно субъективные, вызы­ вающие на полемику, —не спешите спорить, вдумайтесь еще раз. Взять хотя бы такое: «Ветер и дождь, земля и небо, люди труда и подвига, вер­ ность долгу —вот пафос его творчества, и