Сибирские огни, № 04 - 1972
тые поля, и выходило, что как раз в ту войну кончилось Дашино без думное детство. — Теперь-то уж и запамятовалось, вроде это и не мы, и не наши отцы да деды так-то жили,—сказал Федор Васильевич.—Подумать только: каждый в своем хозяйстве, на своей десятинке, а десятинки те полосками нарезаны, там и сям, а, Даша? —Федор Васильевич покру тил вихрастой головою.—Как есть муравьиная куча, только развален ная вся. Машина, скажем, завелась —и та ведь у кулака, у «культур ника». Помнишь, Дарья, Дегтев-то наш культурником заделался? Утевский богатей Дегтев памятен был нам обеим, только у Даши дегтевская зарубка в памяти была куда глубже: много раз осиротевшая ее мать выплакивала, вытягивала из жилистых рук Дегтева лишний грош или меру пшеницы. «Мамушка ты моя, родная!» — со вздохом, жа лостливо пробормотала Даша и вытерла глаза. — Жив он, Дегтев,—сказал Федор Васильевич, из деликатности словно и не приметив слез жены.—Ивана Полянского, небось,, помнишь? Ну, вот. Встретились они в Ташкенте, на улице,—Иван Полянский да Дегтев. Прошлым летом это приключилось. Поговорили. Иван объяснил, что дочери у него в Фергане живут, в гости, мол, приезжал. — И что же Дегтев? — Вроде и ничего,—смутно ответил Федор Васильевич.—Спросил у Ивана: «Чего же, теперь в Утевку возвернешься?» —«А как же, из вестно, домой еду»,— говорит Полянский. А у Дегтева в цыганских гла зищах такая блеснула молния, что Иван обробел. Смирнющий он чело век, Ваня-то, сроду такой живет. А все-таки ковырнул Дегтева, не струсил. Тот зубы сцепил и пошел прочь, не попрощался. Да, вот оно так-то. Мы опять замолчали, и тут со двора донесся до нас петушиный вскрик, какой-то не совсем обычный: петух на самом разливе голоса вдруг словно подавился и закончил нотой несообразной и какой-то хрип лой. — Вот шалопай,—сокрушенно пробормотал Федор Васильевич,— И с чего только его куры уважают? Скажи, словно горошина у него в горле, с молодых когтей эдак вот орет. — Он-ца орет,—рассеянно проговорила Даша: она, верно, что-то припоминала, не все еще между нами сказалось... — А тут уж и война кончилась, и мой пришел, а облегченья нам ника кого не вышло,— сказала она спокойным, размеренным голосом, сложив на столе свои большие руки, на которых уже завязывались костяные ста риковские узлы.—Пошли неурожаи, сели мы опять на граммы. И из на логу очень уж бились: откуда было, к примеру, тысячу взять? Говорили нам, бу^гго сильно обогатели колхозники, за каждую картошину боль шие деньги брали. Да ведь это при городах которые, при базарах, а мы? Кому тут продашь, куда поедешь? Ну, и вытягивались в нитку, послед нюю одежонку продавали. Сборщиком налогу у нас тут один ходил, На заров по фамилии. Придет, не на тебя глядит, а чего еще в избе оста лось, за долг взять. Ну, олютовал человек, из себя самого вышел, ска зать, перенатурился. С него тоже, конечно, спрашивали, а он, значит, с нас... — Эх ты-и, «с него спрашивали»,—насмешливо передразнил жену Федор Васильевич.—Будя прощенья ему искать, лютой он сам от себя был тот Назаров, не тем будь помянут. А Даша тоже с ним один раз «перенатурилась»: схватила его, значит, за плечики —маленький он был мужичонка —да эдак вот до самого порога доставила, и дверью еще креп ко по заду ему пришлось... А потом пошла, конечно, в сараюшку и яроч
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2