Сибирские огни № 03 - 1972

— Мануэль тоже уверен, что это пустяк. И я буду рад, Анри, если все обойдется.— Он никогда не называл Анри по имени: все Котта и Котта. как впрочем и все* за редким исключением. Котта — легче выкрикнуть с трибуны, громко, во все легкие, не то что мягкое, безударное, гаснущее к концу — Анри,— Но рисковать я теперь не могу.— Он извлек из портфеля тонкую папку, даже не папку, а сложенный вдвое плотный лист бумаги.— Нас ругают за то, что мы не даем ходу своим ребятам, испанцам, ■ платим сумасшедшие деньги за чужие ноги. Мануэль — твой друг, а дай ему сформировать команду, он поставит на правый край не тебя, а Гонзалеса. — Нет! Мануэль поставил бы меня. Казначей задумался: он хотел быть справедливым. — Может, ты прав. Но опроси пять миллионов испанцев — и все поставят Гонзалеса. Верно? Против этого Котта не мог возразить. — Толпа невежественна и глупа,— сказал Казначей,— но она нас кормит. Это как хоррида: самый ловкий парень, прирезавший сотню быков, однажды напарывается на рог.— Забывшись, он снова вытащил сигару, даже надкусил ее крупными, в золоте коронок и мостов зубами, но не закурил.— Ты ничего не знаешь о вчерашнем матче в Рио? Котта покачал головой. — Видишь! Тебе уже это не интересно, ты уже уговорил себя, что служишь Лорану. В Рио отличился Стурссон, забил красивый гол, а второй мяч влетел с его подачи Фактически сделал игру: два-ноль. Мы его не зря придержали в запасных: он теперь как бешеный. — Я не желал зла Стурссону. — Понимаю, но он этого никогда не поймет. Так уж устроена жизнь, она и братьев делает врагами, если мало места. А места мало! —Он поднялся, держа в правой руке сложенный лист, подошел к Анри и грузно оперся ягодицами о невысокий подоконник.— Неделю назад я посоветовал президенту клуба сохранить одного тебя: ты и Гонзалес, и еще у нас в дубле этот пучеглазый выскочка... — Педро? — Да, Педро. Этого нам хватило бы. Но твоя нога все испортила. — Далась вам моя нога, черт возьми!— вскричал Котта с неподдельным возмущением, уперся ногой о подоконник и задрал штанину до колена.— Ну чего в ней особенного? Был ушиб, и того следа не осталось. Казначей искоса смотрел на сильную, мускулистую, покрытую, как чешуйками, короткими золотистыми волосками ногу, за которой три года назад он так неусыпно охотился. Что-то в его взгляде промелькнуло грустное, прощальное, грубые, медлительные пальцы извлекли из согнутого пополам бумажного листа черный квадрат, и Казначей протянул его Котта. — Да, Анри, все так, все так, если бы не эта безделица.—Он все еще держал в протянутой руке рентгеновский снимок, но Котта, оторопев, не брал его.— Я-то внутрь заглянуть не могу, ты сам доискивался правды. Как же так: Дора унесла снимок на кухню, сожгла его и, вернувшись, принесла с собой в пепельных волосах, в тонких кружевах халата щекочущий ноздри запах, запах его тревог Она не стала бы обманывать, как же могло случиться, что снимок цел? Теперь он в руках Казначея, и дороги в Мадрид нет. Стыд, растерянность, злость на самого себя, отчаяние и даже страх так изменили лицо Котта, что Казначей пожалел его. — Не ломай понапрасну голову, Анри: мне просто повезло.— Он спрятал снимок, поднял руку, будто давал клятву со свидетельского места,— Я не охотился за тобой. Нет, нет, на этот раз нет. Мне его принес золотушный паршивец, сын доктора: отец сказал ему, что твои дела плохи, он и смекнул, скотина, что на тебе можно заработать. Теперь они все эти пакости узнают раньше, чем «Отче наш» и таблицу умножения.— Он хохотнул коротко, удовлетворенно. — Он moi бы сорвать большой куш, а запросил мелочь, приспичило, видно, сбегать в бордель. № я заметил: .он не.любит тебя.