Сибирские огни № 03 - 1972

Она умела слушать: вся, погружалась в поток его слов, подставляла им лоб п ■ щеки, и тонкую шею, и зрачки, большие, во весь глаз. Никогда он не говорил этого Терезе, они вместе росли, все, что он рассказывал Анне-Марии, Тереза сама видела изо дня в день. Дора тоже варилась в этом, ей ничего не нужно было объяснять, рассказывать, что такое игра, и месяцы каторжной подготовки, и то особое состояние торжества, окрыленности после удачи,—не твоей только удачи, а общей, такой значительной, важной, так трудно объяснимой именно потому, что она общая и в ней все переплелось, все связано сотнями нитей. — Ты любишь Дору?— спросила Анна-Мария, когда он в третий раз назвал имя .жены Мануэля. — Мы друзья. — Но вы были близки,— упрямо сказала она. — Никогда! — воскликнул он с излишней горячностью.— Слушай, никогда этого не было! С этой минуты он стал горячиться. Поносил Лорана и Казначея, торговцев, от которых не стало жизни, и немца-врача, и самого себя за то, что потащился в его хлев, на окраину Мадрида. Теперь сам он, Котта, ладит капкан тут, в Копенгагене, но кто попадет в западню? Стоит капкану защелкнуться на его ушибленной ноге — и он взвоет так, что и дурак поймет: с ним кончено. Ведь и Анна заметила, что с ногой неладно... Котта не успел удержать Анну-Марию: она скользнула вниз, на колени и прижалась головой к его ноге. Он едва успел шепнуть: «Что ты, что ты, Анна!», как она уже стояла вровень с ним, заглядывала в глаза, губами касалась горбинки на сплюснутом с боков носу. — Только не теряй себя,— шепнула она.— Они это сразу чувствуют. — Кто они? — Ты знаешь. Я эту войну веду всю жизнь: проклятая распродажа.— Она оглядела каменный строй домов вдоль набережной, глухо запечатанные сном и туманом окна, узкий створ улочки с расплывчатым пятном света у входа в «Минде-отель».— Пойдем к тебе, я не хочу здесь оставаться... Старый, с отечным лицом ночной дежурный, протягивая Котта ключ, равнодушно оглядел Анну-Марию. Он узнал Котта, их давнего, знаменитого постояльца, и почти автоматически, не вкладывая в это эмоций, подумал, что та, брюнетка, записавшаяся когда-то как жена Котта, была все-таки красивее, породистее, что ли. 4 Котта проснулся и, еще не видя Анны-Марии, почувствовал на себе ее взгляд. Она забралась с ногами в низкое, распластавшееся у пола кресло, и, повернувшись, он увидел ее не над собой, а чуть пониже. Она была в замшевых, туго охлестнувших талию джинсах, по пояс обнаженная, поглаживала длинной рукой пальцы ног, ступни, маленькие, с облупившимся лаком ногти. Кивнула ему и улыбнулась с выражением свежести и нежного расположения к нему, будто она всю ночь просидела в кресле, храня его сон и заботы наступающего дня, и не было страстного, неожиданно застенчивого шепота в темноте, и гибкого, то ускользающего, то рабски покорного ему тела, его глуховатого, стонущего голоса, всей страстной, неизмеримой протяженности этих ночных часов. В открытое окно рвался ветер, внятно шуршал портьерой, подвижные блики трогали стену и потолок, на полу отпечатались мокрые следы маленьких, узких ступней Анны-Марии. Она наклонилась, пошарила у кресла и протянула Котта глянцевую, свивающуюся ленту. — Вот! — Она развернула бельмастую, засвеченную пленку.— Здесь ты и ты, и ты, и мальчишки, и желтый мяч. Не видишь? Жаль. Отличная цветная пленка. — Зачем ты?