Сибирские огни № 03 - 1972

кающий огнями «Тиволи», а когда вышли за ворота, ощутили вдруг, как похолодала августовская ночь, как она вся пропиталась влагой. — Что-то ты захромал,— заметила Анна-Мария.— Загоняла я тебя. Она все еще вышагивала с величественностью борзой, стоило ей махнуть рукой, как откуда-то выныривало такси, как будто они крались тайком за ней и радостно ждали ее повелительного жеста. — Куда теперь? — Усталый, бескрасочный голос Анри Котта словно подвел черту под их блужданиями и случайным знакомством: «Куда тебя теперь?» — вот как это прозвучало. Анна-Мария сказала шоферу, чтобы ехал в порт к причалам, откуда уходят суд а— на Мальме и Гетеборг. Была ночь. В безветрие туман долго, нехотя полз с пролива, словно пустота и гулкость улиц втягивали его, и город укрывался им на ночь. Огни на рейде потускнели, стерлись, звук сирены повторялся с тоскливой монотонностью. У стенки, дожидаясь утра, стоял окутанный сумраком двухпалубный пароход. Уже нечего было бояться непроявленной пленки Анны-Марии,— по ту сторону пролива, в Швеции уже печатались утренние газеты, и, трезвея умом, Котта подумал, что вечерние тоже не очень-то заинтересуются его персоной, просто он нервничает, а это хуже всего — ведь завтра ему встречаться с Лораном. — Разве тебя пустят иочыо? — Они стояли у пологих влажных сходен, которые вели в полумрак парохода. — Смотри.— Она показала на темный салон, на коридор с синим ночником.— Сколько там места. Перед ним стояла высокая, худая женщина в замшевых бахромчатых по низу штанах, совсем чужая, хотя рука Котта, которую она так долго прижимала к себе, еще хранила память об ее нежной худобе. Вышло так, что он обманул ее, откупился от десятка еще не оживших, только зачатых прикосновением света снимков, принял ее исповедь, ее боль и ничего не дал взамен. — Тебе будет там плохо,— сказал он, обняв ее за плечи. Она ссутулилась, то ли от неожиданности, то ли подчиняясь ему.— Я не думаю что ты счастлива.— Он поцеловал ее в висок, прикрытый спутанными волосами, губами отвел волосы, еще раз поцеловал в теплый, пульсирующий висок.— Ты не любишь своих стариков. — А во Франции все приличные мальчики любят родителей? — Может быть, не то слово — любят.—Она хотела отстраниться, но он удержал ее, резко и настойчиво.—Мои старики работали всю жизнь. Как лошади... Я хотел облегчить их участь; пусть отдохнут под конец. А не получилось. — И ты не обозлился на них из-за этого? — Почему же на них? — Кажется, ты святой.— Она сказала без восторга, так что вместо слова святой легко можно было подставить какое-нибудь другое, обидное. — Послушай, Анна, давай хоть немного побудем самими собой? Постоим там, в тепле, я хочу тебе кое-что сказать.— Они поднялись по сходням, но не пошли внутрь, а встали на узкой палубе, у перил.— Утром ты уедешь, мы больше не увидимся, а мне надо, чтобы ты кое-что знала. — О тебе? Тогда включи магнитофон, ты с ним таскаешься весь день. Включи, а то мне не поверят! — Не надо, Анна,— мягко попросил он.— Я не стану рисоваться, убеждать тебя, что попал на футбольное поле случайно, а мечтал, видишь ли, о другом, ну, о чем принято мечтать,— стать ученым, знаменитым адвокатом, хозяином магазина. Нет, я-то как раз добивался своего, по мне это не забава, не пустяк. Но важнее другое, ведь любой, любой из нас может оказаться скотиной или человеком. Одно из двух — правда? — С чего ты завелся? Ты славный парень. — Ладно!— обозлился Котта.— Славный парень! Славный парень. Это годится, когда нечего сказать. Человек должен работать, вот во что я верю— начинается день, и он должен работать. Сколько я себя помню, вокруг меня все работали...