Сибирские огни № 03 - 1972

Она не придала значения его словам, пригнулась над столом, приблизила свое ли- по и заговорила тихо, но со скрытой энергией тоски и горечи: — Я часто играю в одну игру: я называю ее — игрой в двойники. У каждого человека есть двойник, даже не так, в мире, верно, есть десятки, сотни повторений одного и того же человека. Но это выше моих сил, от этого можно свихнуться, с меня хватает двойников. Просто двойников. Ты не смейся: это не загробная чепуха, не переселение душ,— это жизнь, и она пострашнее выдумок. Я встречаю на улице или где-нибудь в ночлежке, среди опустившихся людей, в бесплатной больнице, в богадельне двойников моих самых благополучных знакомых и не знаю, почему одни там раздавлены, а другие благополучны? Почему? Я не могу на это ответить и уже начинаю со страхом, с состраданием думать об этих, еще не подозревающих беды, я вижу их будущую участь, их обреченность двойников, и это бывает невыносимо...— Она действительно страдала, н Котта проникся тем большим к ней сочувствием, что все ее слова, вся потревоженность ее сознания странным образом имели отношение к его судьбе.— Понимаешь? Нет, это трудно объяснить, это надо почувствовать. Представь себе, кого-то сбила машина, на асфальте лежит парень, он обречен — а я вижу в нем и его и кого-то другого, еще чью-то судьбу, всю ее непоправимость, неизбежность нищеты, смерть. И я жалею сразу двоих, его и тебя, или его и еще кого-то. Ну, пусть только двоих, двое никогда не живут так тесно, чтобы между ними не поместился весь мир...— Она провела рукой по его глазам: — Не дай тебе бог играть в эту игру. — И ты брось! Заставь себя. — Нет,— сказала она с облегчением.— Тебе это не грозит. Я не так рассказала, у меня получилась кровавая мелодрама, а страшно другое — первые, малозаметные признаки нужды, сломленности человека. Это как шорохи... Я их чувствую острее всего: человек еще не слышит, что это идет за ним, еще он не оборачивается, а я вижу все, вижу резко, как тени летом. — Бедняжка! — Котта смотрел мимо нее, на людную улицу за зеркальным стеклом окна, до которого можно было дотянуться рукой. Кто в аквариуме: они, сидящие тут за несколькими столиками, или те, стайками и в одиночку проплывающие по темному, вечернему асфальту? Или это один сосуд, разделенный стеклянными перегородками?— Пойдем отсюда, Анна. — Все-таки ты выбрал,— сказала она уже на улице. — Что? — Половину моего имени. Ты назвал меня Анной. — Случайно. — Но одни случайно называют меня Анной, а другие — Марией. И это всегда разные, очень непохожие люди. — Не двойники?! — пошутил Котта. Она прижала палец к его губам. — Ты, католик, над исповедью не смеются. Я рада, что ты выбрал Анну. Марию чаще выбирают слишком нетерпеливые, чувственные люди, те, что себе на уме. — Мария — отличное имя. — Я не могу объяснить, в чем тут дело, но можешь мне поверить,— Она подняла руку, останавливая такси, и вдруг спросила неспокойно: — Жену зовут Мария? — Нет. — Правда? — Нет, нет,— успокоил он Анну-Марию: он так и не назвал имени жены. Она жила в другом мире, и вся эта жизнь, все, что уже случилось, что еще может случиться, не должно коснуться Терезы; он ведь и прилетел сюда, чтобы устроить ее жизнь и жизнь детей. Они побывали за городом в парке аттракционов, в балагане, где разыгрывал* сценки и пели куплеты персонажи старинных ярмарочных представлений, а в черед с ними плечистая, большеногая негритянка раздевалась донага, монотонно и досадливо, и жестом рассерженной прачки уносила одежду за кулисы. Вернулись в центр в свер