Сибирские огни № 03 - 1972

шую сумму на его счет в банке,— деньги, которые он мог получить в день совершеннолетия. А в нем сидел дьявол, он и на протезах был подвижнее, предприимчивее, но, увы, не богаче, чем большинство его сверстников. Он презирал великодушную даму, которая слишком долго терзала его призраком банковского счета, и поклялся разом промотать деньги, за которые она хотела купить у него и у бога прощение; в долгожданный день он снял всю сумму со счета и отправился на бега, в тотализатор. К вечеру вернулся домой с полными карманами банкнот,—так бывает раз в жизни и только с новичками. С той поры Казначей никогда больше не играл, но вся его жизнь была связана с корридой и скачками, с профессиональным рингом и автомобильными гон* ками, пока, наконец, он не прибился к клубу и не стал одним из кардиналов европейского футбола. Формально над ним было правление клуба, руководил Казначеем президент,—но все это слишком высоко, недосягаемо, так высоко, что и не взглянуть,— переломятся шейные позвонки. Фактически хозяином был Казначей. Был и будет. Или не будет? Если Лоран согласится на условия Котта,— с Казначеем будет покончено, Анри попросит Дору ликвидировать жилье на улице Веласкеса, отослать ему трофеи, оставленные там ради соглядатаев Казначея. О Лоране думалось покойно, почти нежно; маленький вежливый человек, с безукоризненным зачесом на круглой голове, с добрым взглядом женственных — с поволокой— глаз. С ним легко вести дело, если нет подводных камней, если интересы обоюдны. Хорошо бы не запрашивать с Лорана много, пойти на его условия: но тогда все рухнет, Лоран заподозрит неладное. Анри Котта—имя. Он не имеет права скромничать,— ничто так не насторожит Лорана, как уступчивость Котта! Только торг, жестокий торг; Лоран будет торговаться, как изворотливый барышник, выторговывать каждый франк, он добьется своего,— но он должен добиться, именно добиться своего, а не получить сразу, готовеньким, иначе Лоран скажет себе: «Котта кончился, что-то с парнем стряслось, держись от него подальше!» И никакие разговоры о Франции, о душевной тоске, о Терезе и детях не помогут: в Лоране человеческого не больше, чем в Казначее, а, может быть, и меньше, Казначей все-таки не без причуд и пристрастий. Он хорошо сделал, что не согласился встретиться с Лораном в Париже: при неудаче это значило предать дело огласке. Лоран не стал бы щадить его. Уже вечерние газеты знали бы о том, что Париж не берет Анри Котта, чужака, ландскнехта, который двумя подлыми ударами лишил свой бывший клуб надежды на кубок европейских чемпионов. Нет, Лоран явится к нему, в Копенгаген, в место, назначенное Котта,— это первая уступка Лорана и первый выигрыш Анри. Пусть знает, на какие ухищрения идет Котта, чтобы не обидеть мадридский клуб, президента и Казначея. Что бы ни болтал Лоран после Копенгагена, если они не сойдутся, Котта высмеет его: он вовсе не летал в Копенгаген, он был в Тулузе, Тереза подтвердит его алиби. Он не случайно выбрал датскую столицу: Копенгаген — счастливый для него город.. После чемпионата в Англии, на котором французская команда не стяжала славы, Котта, тем не менее, стал любимцем публики, подобно Эйсебио, Чарльтону или поверженному в те дни Пеле; они с Терезой оставили сына старикам,— тогда у них был только сын,— и целую неделю скрывались в Копенгагене, бродили по взморью, по дневному сонному Ньюхавну, по узким улочкам антикваров и цветочных торговцев. Над ними влажно голубело безоблачное небо, безоблачной казалась и будущая жизнь. Тереза засыпала здесь без снотворного, ее нервы успокоились, в голосе редко прорывались истерические ноты. А через три месяца он стоял перед Казначеем в Мадриде, ловил на себе ощупывающие взгляды своих новых коллег, а на стадионе во Франции стучали молотки: достраивались трибуны для шести тысяч зрителей. Как он верил тогда Лорану!— что Лоран не спит ночей, обливаясь горькими слезами; что как только кончатся материальные затруднения, он выкупит Котта, заплатит втридорога, но выкупит, не позволит ему провести в Мадриде ни одного лишнего дня. И Котта жил надеждой, ощущение непрочности закрадывалось в сердце, он так и не сумел наладить свою жизнь в Мадриде,— Тереза оставалась дома, ее нервам потребовалось бы не меньше года, чтобы только привыкнуть к Испании, к чужой речи, к молчаливому недоброжелатель