Сибирские огни № 03 - 1972

— Ну, что же, всякое бывает,—пробормотал Котта.— Травма, несчастный случай... — Лоран платит неустойку,— сказала Дора.— Анри сможет оглядеться, приняться за что-нибудь другое. — Ты нам не мешай!— прикрикнул Мануэль.— Это наше дело, дай нам поговорить.— Он повернулся к Котта.— Ты все-таки задумал обмануть их? Холодно, расчетливо... — Я уверен, что буду играть,— возразил Котта, избегая взгляда Доры.— Еще не все кончено. Почему должно быть все кончено?! Мануэль презрительно хмыкнул: не стоило и отвечать. — Эм-ма-ну-эль! — Что — Эм-мануэль?! Кто нам запретил говорить друг другу правду? Пусть поступает как хочет. Так даже лучше, по крайней мере я останусь в стороне.— Он взглянул на друга, в его строгий, казалось, бесстрастный профиль, на жесткие, прикрывшие верх лба волосы и модные узкие бачки.— А если с Лораном сорвется? — Я вернусь. У меня нет другого выхода. — От Казначея пощады не жди! — Знаю. Мануэль ухмыльнулся, будто только теперь его отпустило напряжение, расслабились мышцы, он снова стал самим собой. — Все-то он знает, Дора, а? Что бы ему родиться дурачком, глупым фазаном! Господи, зачем ты еще и на футболистов расходуешь мозги?! — Он открыл одно из отделений старинного бюро, взял четырехгранную бутылку виски и три стаканчика.— Выпьем на прощанье? — Нет. — Со мной? С Дорой? — Нет, Мануэль. — Он все-таки хочет играть! Ладно: полетим завтра вместе, я ведь в Рио, тоже через Копенгаген. — Нет, я сегодня.— Он уже уходил: стоял, вытянувшись в струнку, смотрел на прислоненные к креслу сумку и портфель. — Ну, прощай, сынок,— сказал вдруг Мануэль потеплевшим голосом, идя к нему с разведенными для объятий руками. Они обнялись.— Прощай или до свидания, черт тебя разберет. Прощайтесь и вы! Целуй своего красавчика, если дотянешься до него. — Он наклонится, Мануэль, он вежливый парень. Они тоже обнялись и дважды поцеловались, и Мануэлю почему-то подумалось* что лучше так, дважды. 2 Мысль упрямо возвращалась к Казначею. В раковине ушей по-шмелиному густо гудел его голос,— голос мужчины и жизнелюбца,— и отдавался мертвый звук шагов. Даже гул прогреваемых моторов не заглушил этих звуков. Анри Котта вылетел с ночным самолетом и, заглядывая в иллюминатор, скорее памятью, привычкой, чем зрением, различал огни Сарагоссы, долгий барьер Пиринеев, обширное, со скудными огнями плато между Тулузой и Каркассоном, ухоженную спящую страну, равнинные, медлительные реки. Пассажиров было немного, Котта сел позади всех — пустующие кресла* ночной, приглушенный свет, а более всего загнанные, бегущие по кругу мысли отгородили его от салона. В двенадцать лет Казначей потерял ноги: с таким несчастьем мало что сравнится, но это было давно, так давно, как если бы Казначей родился с протезами. Он бежал за тронувшимся поездом, и какая-то дама, желая помочь, случайно подтолкнула мальчишку; он повис на поручнях, ноги подтянуло к рельсе и раздавило в голени. Никто не винил ее; набожная, сердобольная богатая дама стала каждый месяц класть неволь*