Сибирские огни № 03 - 1972

— Где ты выкопал этого немца? — В справочнике. — Ну, знаешь! Так золотушные мальчишки бегают к венерологу. Не мог меня спросить! — Не хотел затруднять. — Ты просто святой! — В Мануэле боролась досада, и беспричинная злость на Котта, и невольное сочувствие к нему.— Плохо, Анри,— сказал он.— Боюсь, это конец: в лучшем случае полгода возни с ногой, врачи, больница... куча денег. — Нет! — воскликнул Котта, будто он мог одним усилием воли отвратить беду.— Нет и нет! — Ты меня не учи! — запальчиво сказал Мануэль. — Если я не получу контракта ни здесь, ни в Париже, это конец! У меня нет денег пойми,— просительно заговорил Котта, как будто вся трудность была в том, чтобы уговорить Мануэля.— Во Флоренции защитник ударил по больному месту, только и всего. Это, как на ринге, когда бьют по рассеченной брови. — Он нарочно? Котта задумался. — Вряд ли. Нет, нет, не думаю. Мануэль заговорил торопливо, опасаясь, что в гостиную вернется Дора. — Голень — это не бровь. Не знаю: может быть, небольшая трещина, может, серьезно повреждена костная ткань. Надо повторить рентген, в хорошей клинике. - - В Мадриде?! — поразился Котта. — Попробуй в Париже, ты ведь летишь туда. Ты, правда, летишь в Париж? Котта не ответил. — Да, пожалуй, и в Париже нельзя.— Мануэль скорчил скорбную рожу,— Твой контракт кончается в сентябре? — Через сорок дней. — Тебе известны новые условия? — Я думал, ты знаешь. — О-хо! — воскликнул Мануэль.— С тех пор, как ты стал нашим другом, Казначей помалкивает. Он меня позовет разве что констатировать твою смерть— не раньше. Разговор у вас был? — Был,— безрадостно сказал Котта.— Но если Стурссон отличится в Рио, все может перемениться. Ты непременно должен сказать Казначею обо мне? Мануэль сокрушенно вздохнул. — Сколько дней ты можешь тянуть? Три? Четыре? — Если дело дойдет до нового контракта,— сказал Мануэль,— они учинят тебе генеральный адовый осмотр. У Казначея нюх на травмы, получше рентгена. Бог у него отнял в детстве обе ноги, а взамен наградил его собачьим чутьем. — Ты можешь подождать три дня? Мануэль отошел к окну, встал, приподняв руки и сжав кулаки, будто посылал проклятья шумевшей внизу улице, душному небу, господу богу в его знойных, скрытых от людских глаз приделах. Вернулась Дора. Котта потянул плоскими ноздрями воздух: в тонких пепельных волосах, в кружевах по борту халата, казалось в самом дыхании, она принесла запах сгоревшей пленки, что-то от детства, когда тайком жгут куски сломанного гребешка. — Что тут у вас? Мануэль быстро повернулся, взгляд ревниво и любяще остановился на ней, встретился с серыми, жемчужного блеска глазами, с розоватыми, как на портретах старых мастеров, мазками в слиянии век. Он рассмеялся и сказал с хрипотцой: — Анри хочет оставить меня без хлеба! А то и за решетку засадить. — Будет глупости говорить! — сказала Дора. Запах горелого гребешка, сколько его было в гостиной, устремился к ноге Анри, он почувствовал ее всю, отдельно, обметанную болью, как высохшей тиной, как стяну-