Сибирские огни № 03 - 1972

на и двое детей! Забыл? Напо-о-омни-им! Рассказывай, голубчик, как и что было? Детально-досконально рассказывай, иначе... — Не могу, ребята! Хоть режьте! Любовь промеж нас зачалась гибельная!— и грустно поведал Андрюха, как тоскует он об Галине Ар- тюховне, и его по правилам с машины сымать бы надо, потому как он ночами не спит и может аварию сделать и весь взвод управления по- изувечить. Он обвел всех нас жалеющими глазами и вздохнул: — Очень, ребята, хорошо любить! Вроде бы и мученье, а все одно хорошо! Поняли мы его — не чурки, как-никак в школах учились, в пионерах иные состояли и книжки про любовь читывали. Зауважали мы Ан- дрюху и даже потихоньку гордились тем, что есть у нас такой боец, который вроде бы всех нас обнадежил на будущее своей любовью и сотворил радостную передышку в нашей беспросветной и тяжкой фронтовой жизни. Письма Андрюха получал с каждой почтой, иногда по три сразу. Он уходил в лес или прятался в хлебах и читал по многу раз каждое письмо. Потом Андрюха залисил вокруг меня, угодливым сделался, в кабину зазывал, где ехать благодать — спать можно, пылью не душит. Я не сразу уразумел, в чем тут дело. Оказалось вон что — я сочиняю складные письма заочницам с лирическими отклонениями насчет «жестокого оскала войны», где нам тоскливо без женщин, особенно когда цветут сады, поют соловьи, где «только пули свистят по степи, тускло звезды мерцают» и горько пахнет черным порохом, которым мы «овеяны». Чтобы все натурально выглядело, солдат, которые с моего сочинения переписывали письма, вставляя в них имена своих заочных «симпатий», я научал тереть бумагу о закопченный котелок, либо обжечь по углам. То-то бедные девчонки в тылу переживали, получив «опаленные огнем» письма! Совсем обезумел Андрюха Колупаев от любви, хотел, чтобы я написал «хорошее» письмо Галине Артюховне. Самогонки сулился достать за услугу. Сам Андрюха происходил из темной старообрядческой деревни и грамоту имел совсем малую. Письма он писал трудно, по нескольку дней; бывало, мусолит письмо, аж лицом осунется. Но я хоть и считался во взводе парнем с придурью, все же отказал ему: с заочницами, мол, баловство и развлечение, а тут дело серьезное. Андрюха надулся на меня и в кабину больше не приглашал. Если бы я знал, чем все кончится. Но никому не ведомы девственные тайны любви. Оч-чень путанная эта штука — любовь. Она как хворь, у всех протекает по-разному и с разным накалом, а поворотов и загибов в любви столько, что не приведи ты господи!.. Отвлекся я, однако. Люблю порассуждать о сложностях жизни. Меня уж всего изгрызла за это супружница. «Балаболка ты, говорит, балаболка!..» Тоже вот любовь у нас после войны была, хоть и краткая, но головокружительная! Куда чего и делось? Зимою, во время тяжелых боев под Винницей, Андрюха Колупаев так замотался со своей машинешкой, что стал путать день с ночью, ел сперва кашу, а потом суп, пилил дрова с вершины, и мы побаиваться начали, кабы он не залил в радиатор бензину, а в бак воды и не взорвал бы нас. Но получилось, как в худом солдатском анекдоте: Андрюха смешал адреса, и то письмо, что назначалось в хутор Михайловский, ушло в совхоз имени Десяти замученных красных партизан, а Галине Артюховне — наоборот. Из хутора Михайловского письма прекратились, а из Сибири месяц спустя пришел пухлый треугольник на имя командира части. Писали