Сибирские огни № 01 - 1972

он их каждую минуту начищает. Он удивительно спокойный. По край­ ней мере, я ни разу не видал его взволнованным или куда-то спешащим, или о чем-либо возбужденно говорившим. Медлительный шаг, ровное течение речи, холодноватый наблюдательный взгляд. Все это создает Ощущение в нем незаурядной внутренней силы. И непонятно, почему он на базе работает простым механиком, в то время как ему по всем ста­ тьям полагалось бы занимать руководящий пост... Да, он подавляет меня этой своей внутренней силой. Тут, в записях, я могу честно себе признаться. И хотя каждый раз при встрече он дружески улыбается, тяжеловато поглядывая на меня из-под толстых век, я всегда испыты­ ваю облегчение, когда мы расстаемся. Я не понимаю, отчего это? Ведь он мне ничем не угрожает, а вот есть что-то в нем, что делает его, по отношению не только ко мне, сильным, как бы возвышающимся над дру­ гими. Поэтому я стараюсь пореже оставаться с ним наедине. Но все- таки, живя в одном поселке, да еще по соседству, невольно сталки­ ваешься. И, естественно, это позволяет лучше узнать человека. Помню как-то зимой привезли ему трактором воз дров. Стали сгружать. И вдруг трактор пошел. Это Вася Нюнин спьяна залез в кабину и дер­ нул за рычаг. Взрывая снег, трактор быстро покатил к озеру. Тракто­ рист закричал, но Вася Нюнин поддал еще больше газу и всем стало ясно,—свалится вместе с трактором с обрыва. Все оторопели, и только Игнатьевич, спокойно выругавшись, ловким броском догнал трактор, вскочил на серьгу, оттуда перебрался в кабину и остановил тягач. А потом мы все увидели, как Игнатьевич за шиворот вытащил Васю Нюнина и, схватив одной рукой за ногу, а другой за воротник, стал его тыкать головой в снег, каждый раз окуная по плечи. Вася фыркал, от­ плевывался, ругался, но Игнатьевич легко и невозмутимо окунал его в сугроб, и на его лице не было ни улыбки, ни озлобления. Протрезвлял Васю Нюнина, и все. — Ну, чего же вы замолчали? Почему спрашиваете? —настойчи­ вее повторил Игнатьевич свой вопрос. — Спрашиваю, потому что все же соседи мы, давно друг друга знаем. — Ерунда. По большому счету никому нет дела друг до друга. 'Каждому абы до с'ббяГТГ вы для себя живете. И живите.—Игнатьевич взял щепотку соли, посыпал в кружку, посмотрел, как соль медленным взрывом стала подымать со дна пену и стал пить. — Что же вы исключаете помощь человека, его участие к беде или невзгодам другого? — А зачем ему участие? Для сердца? Так сердце должно быть крейким, а не мягоньким. Мягонькое каждый обидит. Значит, его надо закалять, чтоб сопли не развешивало. — Ну, знаете ли, это философия «человек человеку —волк». Так нельзя. Мы—советские люди, прежде всего гуманисты. Чуткость, от­ зывчивость —это должно определять наш характер. — Я тоже советский. — Это, конечно, так. Все мы дети одного века. — Только, разные,—добавил Игнатьевич, и я почувствовал, как он начинает подавлять меня. Не силой своих доводов или логикой, а почти физическим воздействием. ■; — По главной сути мы должны быть одинаковы,—не желая усту­ пать ему, сказал я. — Должны, это верно. А на самом деле? Другой до старости нахо- ‘дит интерес в жизни, а иной все нашел и остается ему только терять. Как тут быть?