Сибирские огни № 01 - 1972

рений, рассказывая о домашних и уличных впечатлениях («Черно белые клавиши. Лист, девятнадцатый век, тарантелла... А на ули­ це гомон и свист: мол, пора собираться на дело»), он подчеркивает, что его «сводила с ума то одна, то другая стихия», что «за­ вязались в душе два начала, две струи» Две стихии эти принимают в поэзии Ку- няева разные обличия, но дают себя знать постоянно, порою сопутствуя друг другу, порою и сталкиваясь. Подобные столкнове­ ния не страшны: они по преимуществу сви­ детельствуют о пытливости поэта, нежела­ нии удовлетвориться поверхностными, «го­ товыми» представлениями. Вот испытывает он «чувство присутствия в мире» — каза­ лось бы, способное доставить только ра­ дость. Но далее узнаем, что оно «ветвями уходит в весну, становится шире и шире, теряя свою глубину». Суховатость, оголен­ ную логичность этих строк трудно не заме­ тить. Но нельзя не оценить серьезность на­ блюдения, в них высказанного. Широта вос­ приятия, ощущения за счет глубины — вот что беспокоит Куняева. И еще одна коллизия творческого позна­ ния— «Была одна мечта — подробно рас­ сказать о том, что на земле и на душе тво­ рится, но слишком полюбил смеяться и страдать, а значит, из меня не вышло оче­ видца» Что это — саморазоблаченье, само- бичевание3 Вряд ли... Не стоит так «впря­ мую» принимать слова поэта. Ведь далее следует: «Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души надежнее всего глядеть в ноч­ ное небо». Тут уж можно пошолить себе домыслить, или, точнее, досказать мысль поэта — не только в небо, но и на землю обостренное чувство, способность смеяться и страдать позволяет глядеть острее, зорче. Снова поэт укоряет себя, рассказывая о старенькой тете Маше, что была когда-то молодицей —- «византийские брови дугой», а теперь «и жить-то не хочет». Ему кажет­ ся: «некая кровная связь между этою жизнью и мною натянулась и оборвалась». Горестный упрек! Но обоснован ли он-1 Ведь сама проникновенность этих строк свиде­ тельствует об обратном, о связи не только сохранившейся, но ч оберегаемой Вот какие загадки задает нам поэт, ка­ кие повороты находит для того, чтобы отте­ нить «ходом коня» чувства, им владеющие и в иных случаях высказываемые в откры­ тую: Но —что делать! —не нагляжусь, как летят облака в пустыню. Выйду в горы —не надышусь сладковатой горной полынью. Да, эти слова доверчивые, прямодушные. Их произносит он, слушая, как «пучина кас­ пийская глухо о плиты бетонные бьет», по­ нимая, что он «еще все-таки молод, как прежде жешнна земля». Или клянясь «по­ эзией, честью л жизнью» не забыть вовек, «как вьюга в трубе завывала, как рушился на землю снег»... Или беседуя на краю Не­ бесных гор с восьмидесятилетним джиги­ том, что еще «детей плодит на свет» и ска­ чет на иноходцах, восклицая: «Жизнь моя! Простор зеленый». Все эта путевые открытия, добытые в далеких странствиях, нечаянных беседах,, случайных встречах. Но и дорога, с ее бесконечной сменой впечатлений не становится для Куняева тем состоянием, которое его полностью удо­ влетворило бы. В стихотворении «Ночное пространство», давшем имя всей книге, он признает, что «нит такого места на планете, где клином бы на белом свете, как говорят, сошелся свет», понимая, что это ощущенье с ним «видно, навсегда... как пальцев отпе­ чатки». И в то же время — его тянет «на запах родины, оседлости, жилья», его опять и опять волнует «тишина в домах, где облупи­ лись ставни, где тлеет огонек герани в проеме низкого окна»,— здстывшее, сохранившееся, неизменное. И гэгда с удивлением замечает поэт: «Неожиданно сузился мир, а недавно еще — расширялся'» Налицо — снова противоречие, внутрен­ нее несогласие. Но ведь противоречия бы­ вают разные — не только те, что рафывают душу надвое, но и те, что, напротив, ук­ репляют ее побуждают искать и трудиться. Для Куняева — память о доме и стремленье в просторы хоть они порой и соревнуются и спорят меж собою.— источник открытий. Два нравственных начала не мешают, помо­ гают друг другу. В южной тьме, сидя ря­ дом с грузинскими друзьями, он вспоминает песенку, слышанную на калужском базаре, и чувствует как плотно соединились в его душе «война, одиночество, жалость, отече­ ство, песня, любовь» — немало! Вот и вы­ ращивает он, растягивает «тоску о жизни до предела». Это нужно поэту: Пускай она раздвинет грудь, чтобы почувствовать: созрела. Таков нелегкий путь к общению со сво­ ими ближними, к удовлетворению потреб­ ности, о которой тот же Куняев сказал: Шепчу, объясняюсь, прощаюсь, что делать —не выскажусь всласть. Опять и опять повторяюсь, какая живучая страсть! Живучая, непокорная и многое дающая тем, кти ее испытывает, но еще больше тре­ бующая от них. Прежде всего — полной, ре­ шительной самоотдачи. Вот Римма Кашк»- ва, по ее словам, «собой для других тяжела, как орешнч от орешков тугих». Сравнение смелое и ко многому обязывающее. Лишь прочитав всю книгу «Елки зеленые», на одной из страниц которой было высказано это обещанье, узнаешь — было ли оно вы­ полнено. Когда Казакова, становясь в позу, один время весьма распространенную, восклица­ ет: «И что нам лихие моторы», «Хочу быть простой, старомодной... И мне не нужны .самолеты», когда славит, как реликвию, по­ поны, когда хочет «ехать, как Пушкин, в санях да при добром коне»,— она против своей воли выглядит попросту ряженой..