Сибирские огни № 01 - 1972

«некой сибирской станции Зима», как здесь пуржит и буранит зимою, как сызмалу при­ учали его здесь к труду, что пережил он здесь в тяжелые военные годы и чему пора­ довался, чем огорчался, вернувшись в эти края из Москвы... Читая стихи этого раздела и других, по­ лучаешь возможность окинуть взглядом чуть ли не весь путь поэта, почти каждый шаг которого вызывал ожесточенные спо­ ры. Были высказаны и здравые, обоснован­ ные суждения — вспомним, прежде всего, продуманные, точные оценки, данные А. Н Макаровым' но сколько было взаимо­ исключающих характеристик — беспредель­ но восторженных и безгранично уничижи­ тельных! Быть может, и то, что здесь будет сказано, окажется оспоренным, но сейчас, когда стихи проверены и оценены движе­ нием времени, когда видишь, как развива­ лись и переозвучивались те мотивы и кол­ лизии, что постоянно привлекают поэта, принятые им в качестве своеобразных «еди­ ниц измерения».— многое становится яснее и выступает в своей подлинной ценности. Конечно, о книге «Идут белые снеги» по справедливости надо говорить более про­ странно, чем о других, здесь упоминаемых: она ведь не очередной сборник, а избранное. Понадеемся на то, что и относительно сжа­ тая характеристика даст нам возможность определить хоть некоторые наиболее суще­ ственные перемены, наметившиеся в поэзии Евтушенко. Сам поэт уже лет пятнадцать тому назад начал удивляться «Не понимаю, что со мною сталось?» Двумя-тремя годами позже стал сравнивать себя с идущими следом мальчиками и говорить в прошедшем вре­ мени «Я был жесток. Я резко обличал, о собственных ошибках не печалясь» Но это были только предвестники куда более серьезных раздумий, наиболее полно, пожа­ луй, впервые выраженных в «Прологе» к поэме «Братская ГЭС». Именно здесь было произнесено несколько тяжеловатое, но по­ любившееся, понадобившееся поэту слово­ образование — «поверхностность» — и объ­ яснено, что за ним кроется: И мы не потому ли так спешим, снимая внешний слой лишь на полметра, что мужество забыв, себя страшим самой задачей —вникнуть в суть предмета! Спешим... Давая лишь полуответ, поверхностность несем как -окровенья, не из расчета хладного —нет, нет! — а из инстинкта самосохраненья. Здесь идет речь о творческом самочув­ ствии, о разрушительном действии, оказы­ ваемом «поверхностностью» на поэта, под­ давшегося этому соблазну. Но стоит вспом­ нить и о другой стороне вопроса, о том, как страдает оз подобного верхоглядства и са­ ма истина, сама действительность. Ведь это о ней берется судить поэт, ее собирается ис­ следовать и вопчошать, обещая «вникнуть в суть предмета». Если это обещание остает­ ся невыполненным, если вместо сути улав­ ливается случайное и внешнее, — здание, возводимое поэтом, оказывается построен­ ным на песке. Надобно помнить, что Евтушенко сразу, на первых же порах объявил о своем тя­ готении к замыслам и свершениям крупно­ масштабным «Да здравствуют движение й жаркость, и жадность, торжествующая жад­ ность!»— восклицал он, перечисляя при этом ге города, которые он собирался по­ видать (и повидал впоследствии!), и те раз­ нороднейшие. подчас полярные свойства, со­ четание которых ему казалось необходимым (а впоследствии не раз становилось по­ мехой). Такой размах намерений и планов тре­ бует серьезности, точности решений. И, следовательно,— способности к сосредото­ ченному и ответственному постижению жизни. А оно несовместимо со слишком поч­ тительным отношением поэта к собственной персоне. Разумеется, речь идет отнюдь не о са­ моотречении, не о стирании личности, не об отказе от индивидуальных черт и пристра­ стий. Но мы не назовем ни одного большо­ го поэта, который не находил бы высокого удовлетворения в подлинной, действитель­ ной причастности к насущнейшим пробле­ мам века, таким образом выражая и утверж­ дая свои заветнейшие помыслы и чувства. Именно об этом очевидно, и говорил Мая­ ковский, называя поэта должником вселен­ ной. Можно ли с честью нести это званье, лишь упиваясь собственной «жадностью», не зная толком, в чем же, собственно, все­ ленная нуждается, чего от тебя ожидает? Было бы несправедливо считать Евту­ шенко поэтом безудержно эгоистическим, ин­ тересующимся лишь собственными настрое­ ниями и ощущениями. Когда он провозгла­ шает: «Людей неинтересных в мире нет», когда желает, чтобы и в последний час, «когда замрут глаза, смыкаясь, смеялись люди за стеной, смеялись, все-таки смея­ лись», когда решительно заявляет: «Я жа­ ден до людей, л жаден все лютей»,— в ис­ тинности этих слов сомневаться не прихо­ дится. По страницам книги и в самом деле проходят люди, притом самого различного звания и склада. Скромные и тихие бабуш­ ки, что, «как разума тишайшие светильники, свои седые головы несут», соседствуют с известным актером Евгением Урбанским, погибшим во время киносъемки, а бывший поп, ставший лоцманом на Лене,— с фран­ цузской певицей Эдит Пиаф; рядом с совре­ менниками встают и Степан Разин, гордо идущий на лобное место, и Тиль Уленшпи­ гель, не желающий «лежать в золе и пекле», пока дымят трубы Дахау... Да и сам поэт предстает перед нами по преимуществу в человеческой гуще — то «среди друзей» провожающих на фронт призывника, то в госпитальной палате вме­ сте с другими детьми, поющими раненным солдатам, то на борту карбаса «Микешкин» с товарищами, участниками рейса. И нужно сказать, что именно стихи этого рода и со­ ставляют наиболее надежную жизненную