Сибирские огни, № 011 - 1971

Идут, катятся по хлебам золотые волны, и звучит песня, сама как дыхание этих окрестностей, этого до слез родного однообразия... Столько грусти в той песне унылой, Столько чувства в напеве родном... , Кустов на полутонах произносил эти чудные слова — «в напеве род­ ном». В них не все даже понятно, но так страстно звучат они, эти уди­ вительные слова. Нет, их нельзя говорить: вне песни они почти ничего не значат, оживая только в мелодии, в которой вдруг начинают звучать, как сам голос души. Странное происходит с Кустовым, когда он поет эту песню!.. Он весь растворяется в песне, и вот уже нет ямщика, нет странника, а сам Кустов куда-то едет, полный тоски, боли после недавно пережитой бу­ ри, а раненое сердце хочет излиться тихой, почти детской жалобой: И припомнил я ночи другие, И родные поля и леса... Да, это он едет, оставшись один со своей памятью, и ночи, которые он припоминает,— это его ночи, и все, тоска и сладкая боль сердца — его собственное. Нет, не ночи он вспоминал всегда, а два года из своего отрочества, когда впервые в жизни был влюблен, вспоминал преданные глаза Луши Еремеевой, ребенка-женщины, его одноклассницы, которая тоже была влюблена в него не по-детски страстно, не по-детски драматично. Для него до сих пор остается загадкой эта сжигавшая их обоих страсть, превратившая их жизни в муку, в какое-то исступление. Мать боялась за него, даже лечила у старух наговорами, а ему и теперь думается, что эта первая детская любовь была, видимо, единственной, настоящей его любовью, потому что она так и не умерла в нем... Кустов с матерью жил в совхозе, небольшой деревне, где все знали друг друга, мать работала уборщицей в конторе, а Луша была младшей дочерью директора совхоза. Всегда хорошо одетая, веселая, чистая, бе­ ленькая девочка с бантиком в волосах, ласковая, доверчивая, совершен­ но беззащитная. Луше тоже шел одиннадцатый год, и их страсть была все-таки болезнью, потому что не было сорванца, который, пользуясь любым случаем в школе, на улице безобразно, гадко не обижал бы, не шпынял, не оскорблял девочку, которую любил. Однажды он назвал Лушу косоглазой, и она, рыдая на всю улицу, чуть не бросилась под ко­ леса грузовика... А были у Луши огромные голубые глаза, безгрешные, бесконечно добрые. Никто, конечно, кроме влюбленного мальчишки, не мог придумать более нелепого оскорбления, и ничье оскорбление не мог­ ло глубже ранить Лушу. И была одна-единственная ночь — им исполнилось по четырнад­ цать,— когда они остались одни в большом доме Луши, и он с ужасом смотрел на обнаженное тело Луши, к которому он не посмел прикос­ нуться. Позапрошлый год к нему в кабинет вошла худенькая, робкая жен­ щина и растерянно остановилась у дверей. Это была Луша. Кустов сра­ зу узнал ее в сорокалетней, хорошо одетой даме, с браслетами и коль­ цами на руках, но едва поверил, что это была Луша, один и тот же че­ ловек. Первый ее муж погиб на фронте, и сейчас она была замужем за са­ халинским моряком. Луша осталась все такая же наивная, добрая, ясно­ глазая простота, и голос у нее на каких-то гласных звучал до того похо­ же, что у Кустова замирало в груди. Луша села против него в кресло и разрыдалась...