Сибирские огни, № 010 - 1971

Наш а вера не кем-то повелена. Это кровное, наше, свое. Мы всей мукой в Коммуну поверили, потому что нельзя без нее. ( « Коммунисты») В стихотворении «В пальто незимнем» заключена важная и зрелая мысль, сделан правильный вывод из недавних уроков истории: Его умело отводили от наболевших «почему». Усердно критики твердили о бесконфликтности ему. Он был заверен ложью веской в предельной гладкости пути, но череда несоответствий могла к безверью привести. Поэт бичует «рыцарей инерции», кото- рые держатся за старые нормы обществен­ ной жизни: «И старыми доспехами успехов они еще бессмысленно блестят». Он бросает злой упрек и некоему своему коллеге по профессии: «Ты раньше подавал надежды, теперь одежды подаешь». В эти годы, на волне общественного подъема, когда эстрада для многих поэтов превратилась в главную поэтическую трибу­ ну, Евтушенко со всем темпераментом дей­ ствовал очень бойко, стараясь как можно шире высказаться по всем проблемам. Вот он, наблюдая «незаметную гибель человечьей души», вспоминает, как в детстве видел убитого и слышал крик: «Че­ ловека убили!» А теперь видит убийство ду­ ховное: И в товарищ е старшем среди суеты мне угады вать страшно неживые черты. При всей слабой сделанности этого сти­ хотворения и неопределенности «убийц» с эстрады оно могло звучать эффектно и сме­ ло, ибо слушателям невозможно вдумывать­ ся в нюансы, они схватывают только общий обличающий настрой, только соболезнова­ ние загубленному человеку. В стихотворении грузинского цикла «В церкви Кошуэты» поэт рассказывает о судьбе архитектора и художника Гудиашви- ли, который, расписывая церкви, изображал вместо ангелов живых людей. Его судьбу Евтушенко переносит на себя: «И мы, ху­ дожники, поэты, творцы подспудных пере­ мен»,— Мы, лицедеи-богомазы, дурили головы господ. Мы ухитрялись брать заказы , а делать все наоборот. Здесь уже явно противопоставляется «свободная» поэзия официальным требова ниям к ней. В эту пору начинает выявляться двойст- венность поэтической репутации Евтушенко. Значительная часть молодых читателей при­ нимала его на ура, как выразителя умона­ строений своего поколения, а литературная критика и значительная часть людей постар­ ше увидела в нем поэта эстрадного, неров­ ного и демагогического. Поэт сам давал основание и для той и для другой стороны своей репутации. Дис­ гармония в собственных чувствах и мыс­ лях, влияния и коммунистические, и обы­ вательские, поколебленность старых крите­ риев и невыработанность новых — все это хаотично переплелось в поэзии Евтушенко. И в лирике продолжалась та же двойствен­ ность. То звучит по-блоковски облагорожен­ ное, чистое чувство любви: Всей землей тебя люблю, Всею вышиною. Каж дым шелестом ловлю, каж дой тишиною. Ты меня всего взяла. Д ля меня отныне ты и станция Зима — самые родные. Ведь и в ней родился я, и в тебе родился. То оказывается, что эта любовь далеко не «всего взяла» и на другое осталось: «Бо­ сая женщина у речки полощет синее белье,— Я по нехитрому расчету небрежной тросточкой верчу. Я в пидж аке ищу расческу, я познакомиться хочу. И только вечер — лазом тайным спешу в зеленое темно и легким яблочком китайским тревожу чуткое стекло. Вспоминая «Ты большая в любви», мы видим, как окреп стих, стал изящней и об­ разней, но зато юношеская растерянность окончательно сменилась уверенным самодо­ вольством. Евтушенко понес в поэзию абсо­ лютно все, что только было у него на душе, без отбора, без оглядки на общественную этику, без внутренней цельности. Он осуждает «отверженную», которая входит «в кафе с новым пальчиком. За сто­ лами— мальчики прежние». «Ты пошли-ка все это к черту!» — энергично советует поэт. Но в следующем стихотворении улыбается он «тоненькой Тане», назначает ей сви­ данье — «и лежим, обнявшись, и смотрим... Никакой на душе лжи». У. табельщицы лесозавода Тани такие же отношения с «мальчиком», без любви и без лжи, как и у «отверженной». Разница лишь в том, что там кафе, а тут производство, да еще что тут в роли «мальчика» выступает сам поэт, а не какой-то там ресторанный стиляга. Грани между интимными жизнями этих двух героинь ужасно смутны, в прин­ ципе их нет. Поэту приходится проводить грань совсем по другому признаку — соци­ альному: городская бездельница и рабочая девчонка. Но так получается еще более не­ ловко: дескать, что дозволено пролетарке, то не дозволено стиляжке. Ты спраш ивала шепотом: «А что потом? А что потом?» Постель была расстелена, а ты была растеряна. 1