Сибирские огни, № 09, 1971

радавший. Но он никогда не платил добром за добро. Он обворовывал доверчивых хозяев и уходил. И чем чаще ему доверяли, тем сильней он озлоблялся. «Дураки! Лопухи!» —говорил он про людей. Дураки к лопухи были все, кто жил не как он. Дураки и лопухи бы­ ли урки, сбивавшиеся в шайку, бабы, жалевшие его, дети. Когда он видел детей, видел, как они прижимаются к матерям, он отскакивал, как ужа­ ленный. Он не хотел ничего вспоминать. Но воспоминания иногда приходили к нему. Они приходили помимо его воли и раздражали, тревожили. Во сне ему являлась мать —счаст­ ливая, молодая. Являлся отец, и он на плечах отца, на параде. В такие дни он расслаблялся и ненавидел себя. С отчаянья, с тоски он лез в самые опасные места. И ему везло. Он не попадался. Довезло ему и в эту ночь. * * * Утром меня поднял с пола крик: — Одноногого зарезали! Вокзал встрепенулся, захлопала дверь, милиционер пропал. Я выбежал на перрон. Невдалеке от платформы, на третьем или четвертом пути, пустом, голом, на рельсах, раскинув руки, лежал «Наполеон». Поезд перерезал его пополам. Его уже закрывали, прятали от наших глаз. Уже подходили с но­ силками, но я видел —и сейчас вижу —эти тонкие руки на шпалах, кровь (темный круг крови, впитавшейся в снег, в дерево) и красные бу­ мажки-тридцатки, высыпавшиеся из-за пазухи, веером разлетевшиеся по шпалам, по снегу. Он, наверное, встал ночью и ушел. Он был все еще пьян, и его де­ ревяшка зацепилась за рельс. Глава седьмая . КОЛХО З Снег сырой, теплый, он липнет к ногам, хочется упасть в него, поле­ жать. В городе мы шли по лужам, здесь зима. Зима не зима, но снег, всюду снег. Белый, чистый, только что выпавший. Все затонуло в нем: снег глушит звуки. Он как вата, и небо как вата —серое, пористое. Станция давно скрылась, даже водокачки не видно. Один белый снег, столбы на нем и дорога: две твердые колеи, посередине следы ко­ пыт, соломинки, навоз. Идем в Петровку, в какую-то неизвестную Петровку. Я думаю о «Наполеоне». Не могу опомниться. Вижу его живое лицо —и не вижу, не хочу видеть того, что лежало на рельсах. Но оно лезет в глаза, не от­ стает, не стирается. Страшно. Страшно то, что лежало на рельсах, страшно так исчезнуть, как будто ты жук. муха, комар. И жалость к «Наполеону», к себе охваты­ вает меня. Никогда я еще так не жалел себя, никогда. Никогда так близ­ ко не проходила возле меня смерть. Меня мучит его рассказ. «Может, он что-нибудь чувствовал? —ду­ маю я.—Или пьяный был, прорвало его?» Никто не знает его тайны, только я. Даже Витька и Лешка не знают.