Сибирские огни № 07 - 1971

пшеницы в колеблющемся воздухе над травами, смотрели в синеву неба благодарно и молча. И были эти дни как окна. И были ночи... XVII В деревне ничто не утаится. В деревне знают, у какой хозяйки утром блин подгорел, у какой —хлебы не поднялись. Почему у молодухи Ква­ совой в груди молоко спеклось. В деревне обо всех все известно. Беременность Прасковьи Вагановой заметилась, наверное, даже раньше, чем она сама это почувствовала. Новость вихревым столбом по­ шла по дворам, покружилась над каждым колодцем и засновала по избам с восторженными недомолвками и шепотом. Навсегда запомнил Сергей последнюю встречу. Неожиданную, не­ подготовленную. Было сухое утро. Цвела полынь. Желтые ее головки нельзя было затронуть. Ноги Прасковьи и даже кофта —в мучнистой пыльце, как в охре. Губы воспалены и горьки. — Зной какой стоит...—тогда сказала Прасковья, и замолчала на­ долго. Лицо и руки ее загорелы до смуглоты, как у подростка. Ничего в ее словах не было, а Сергей почему-то тогда сразу почувствовал непо­ нятную горечь в ее пересохшем голосе. — Ты теперь все знаешь и... ни о чем не говори. Только слушай. Она легко вздохнула. — Вот, Сереженька, и все... Она была слишком спокойна. — Ты для меня был, чтобы тебе все рассказывать. Я тебе всю себя и рассказала. Больше мне ничего не нужно. Я вся закончилась. Полна всем. И... тобой тоже. И больше ни о чем не помышляй, и не жди. Ни­ чего не будет. А мне этого на всю жизнь хватит.—Сказала так, что мо­ роз продрал. Сергей знал, что это навсегда. — И ты не казнись. Я ничего не боюсь и скрывать не буду. Так нам на роду написано. Столько отпущено... Не будем больше дразнить ни себя, ни людей. А нам с тобой ничего не придумать и не решить. И она улыбнулась. Улыбка была веселая до озноба. Прасковья ушла. И больше ничего не было. Всю жизнь. До этой грани. До старости. Прасковья родила девочку. Девочка уже бегала по двору за полен­ ницей. Было ей полтора года, когда после революции из немецкого пле­ на вернулся Ефим. И никто не знал, какой ценой Прасковья утвердила в семье свою горькую полынную девочку. Никто не посмел в деревне ни свекра, ни ее задеть побочным словом. И за долгие годы жизни не было слышно на людях от Ефима ни разговоров об этом, ни упреков. Кто у них так это поставил? Только Ефим пронес через всю жизнь молчаливость и с Сергеем не поздоровался ни разу, хотя работали всю жизнь в колхозе рядом, почти одними вилами. Вагановы душу напоказ не выносили. А Прасковья призналась своей подружке Наталье: — Ефим ничего... Только раз услышала... Он ребятишкам обувь шил. А девчонка к нему подошла: «Папка, ты и мне такие обуточки сошьешь?» А он: «Пусть вон тебе твой плотник шьет...» Она и отошла. Большая уж. Понимает. Я одна поплакала. Где теперь Прасковья живет?.. В каких краях?