Сибирские огни № 06 - 1971

Уходящий на фронт парень притащил брюки, отдавал их за водку. Старуха всем совала две пустых бутылки, просила за них по двад­ цатке. Испитая женщина в мужском пальто не вытерпела, закричала: — Это что же за обдираловка?! Коробок спичек —тридцать рублей! Сгорая от стыда, боясь милиционеров и знакомых, я высунул из- под пальто пиджак. Меня окружили. Мелькали кирпичные от мороза лица, бесцветные, потрескавшиеся губы, истрепанные шапки. Пиджак развернули, он пошел по рукам. Я испуганно озирался. И вдруг завопила какая-то женщина, у нее вырезали карман с про­ дуктовыми карточками. Толпа шарахнулась. Кто-то за кем-то погнался. Мне почудился милиционер. Я вырвал пиджак и ринулся между рядами. Из толпы закричали: — Чего ты взбрыкнулся?! — Эй, сколько просишь?! Я пробился через толпу на другой конец рынка. Но какой-то юркий тщедушный спекулянт в новеньком полушубке все-таки догнал меня. Тяжело дыша, я отмахивался: — Не продаю, отвяжись! Шагай-шагай! — Меняешь? — Отцепись! — Сколько просишь? —не отставал въедливый мужик. Наконец, немного отдышавшись, я нерешительно вымолвил: — Восемьсот. — Да ты что, милачок! Ему в обед сто лет. Обшлага обтрепались, подклад на ладан дышит. Говори толком, сколько? — Ну... двести,—буркнул я. И вспомнил, как Ермолова продавала веер. Мужичонка проворно запихал пиджак в мешок. Я приободрился, потянул из-за пазухи свитер. — Сколько?! —накинулся на меня спекулянт. — Ну... не знаю... Ну, триста! — Бери любую половину! По рукам? — Давай, чертов спекулянт! Дорога тех дней ...Пересадка в Ташкенте. Угрюмое помещение без единой скамей­ ки, тусклый свет, сотни людей на полу. Они храпели, чесались, бреди­ ли. Плакали дети. От духоты гасла спичка. А бессонные ночи? Каза­ лось, вот-вот повалюсь от усталости. А санобработка в ледяной бане, запах карболки, а бесконечные проверки документов, а сухой кусок хле­ ба, полученный по рейсовой карточке. Застрявшие из-за пересадок распродавали вещи, голодали, кляли все на свете... От двери до окошечка кассы, похожего на амбразуру, двигался уже трое суток. И в эти трое суток, наполненных гвалтом очереди и толкотней, все вспоминались и Шура с Алешкой, и мама с Марией. И бо­ лело о них сердце... И еще представлялся белый, теплый театр, а в нем —Ирина... На четвертые сутки, когда ноги подкашивались и в глазах темне­ ло, я понял, что здесь придется мучиться еще несколько дней и ночей. Измятый, неумытый, небритый бродил я по разным закоулкам, и нако