Сибирские огни, 1970, № 12

— Ну разве что...— Этого закона Егорович не знал.— А ты что, Тихон,— он погладил рукой гроб,— красить будешь или обивать? — Обивать. Скоро материю привезут, я уже гвоздочки приготовил. И тут Егорович даже в лице изменился и встал. — Ты что ж это делаешь, Тихон? — А что? — Тихон почувствовал неладное и тоже встал. — Да ничего! Ты кому ж это гроб делаешь? Д а в нем два метра, а Савельевна и мне по плечо! А? Тихон растерялся, смотрел на гроб и скреб голову. ' — Во черт! — сказал он.— И правда, одурел... — А что ей! — хохотнул помощник.— Не все равно? Даже просторней!— Просторней! — зло передразнил его Егорович.— Совесть надо иметь! В школе она будет лежать, через весь город повезем, просторней!.. Терпеть он не мог этого помощника. Прошлым летом, когда Тихон был в отпуске, Егорович уже имел с ним дело по школе. Куражился, чертежи требовал, а потом чуть руку себе не отхватил циркульной пилой. Кончилось тем, что Егорович сам взялся и сделал. Если б хоть работать умел, а то — просторней!.. — Ладно, Егорович,— смущенно сказал Тихон.— Это я за час переделаю. Доски есть, все есть. Егорович постоял еще минуту, посмотрел, как они начали работать, попрощался с Тихоном и вышел. Шел и негодовал, вспоминая помощника. Обзывал его мысленно и отплевывался. Просторней! Вроде бы все успел сделать. Снегу в лесу навалило сугробами, елок мало, да и те были порыжевшие, жесткие, и пока выбрал четыре молодых и зеленых, совсем замучился, еле ноги вытаскивал. Зато сел потом в сани, тронул лошадку, закурил и успокоился. Уже темнеть стало, пока доедет, и ночь. А Савельевна лежит где-то и не двигается. Спокойная, ей теперь все это ни к чему, а вот люди стараются, словно долг почувствовали, спешат. Что ж, так оно и есть, так и должно быть. Сидел Егорович, привалившись на бок, вожжами лошадку трогал, но не подгонял, а так, чтоб хозяина чувствовала, шла она и без того бойко. , Сидел, к морозцу прислушивался, к звукам из лесу, смотрел, как на небе звезды выступают, и словно приближаются, как луна за облаками светится и переходит от одного к другому, а сам думал разные думы. Не веселые, но и не печальные, просто про жизнь «Вот,— повторял он.— Человек». Смотрел на высокое с густой синевой небо, на звезды неподвижные и далекие и осуждал их за вечность и высоту. Потому осуждал, что кто- то, казалось ему, все-таки во всем этом был виноват. Полозья ровно шуршали, сани на перекосах поскрипывали, лошадка густо вздыхала, на морде у нее позванивала уздечка, и больше ни звука, остальное кругом — тишина. Зашел к Савельевне минут на пятнадцать. Она уже лежала в гробу, руки на груди, глаза закрыты; так и есть, такая серьезная и спокойная, будто смерть у нее была легкой и незаметной для нее самой. И только если вглядеться в лицо, было в нем какое-то выражение — то ли сожаление, то ли какая-то оставшаяся доброта.