Сибирские огни, 1970, № 12

(«но не для нас цветут у ней в губах подг крашенных улыбки») и оба будут «в са­ мый раз» в «предгорий Алтая», где Степная девушка простая В родном ауле встретит нас. И в час. когда падут туманы Ширококрылой стаей вниз, Мы будем пить густой и пьяный. В мешках буш ующ ий кумыс. Пожалуй, со времени пушкинской «Кал­ мычки» в русской поэзии не бьпо стихов, где так естественно, ненавязчиво, как-то само собой выступало бы чувство родства с народами Азии. В критике были попытки противопо­ ставить Васильева русской поэтической традиции, тбй литературе, которую Горь­ кий считал «самой гуманной и самой за­ душевной» на земле. Поэт А. Коваленков цитирует великолепное стихотворение Ва­ сильева о единоборстве человека с быком, где в опасной схватке человек укладывает свирепое животное. Коваленков напоми­ нает читателю, что русская поэзия ничего подобного не знала, что Есенин гордился своей любовью к животным: И зверье, как братьев наших меньших. Никогда не бил по голове... М аяковский писал: «Я люблю зверье. У ви­ дишь собачонку...» Но ведь у Есенина и Маяковского речь идет о домашнем «зверье», нуждающемся в людском покровительстве и человеческой ласке. У Васильева — о свирепом «клейме­ ном быке», схватка с которым требует смелости и мужества. Заметим, кстати, что русская поэзия знала и другие тради­ ции, видела и другие национальные черты. Вспомним хотя бы блоковские «Скифы»: Привыкли мы, хватая под уздцы И грающ их коней ретивых, Ломать коням тяжелые крестцы И усмирять рабынь строптивых... Это скифское начало было близко Павлу Васильеву, хорошо осознавшему в сибир­ ские годы свое родсгво с азиатскими со­ седями. Поэту была сродни лихая бусла- евская удаль, он любовался русской си­ лой, покоряющей строптивое буйство природы. Но сродни была ему и русская гуман­ ность. Он не декларирует ее, она высту­ пает в образном строе его поэзии 20-х го­ дов. Замечая у Васильева «жестокие» сти­ хи, его критики почему-то не видят стро­ ки, где проступает та же, что и у Есени­ на, нежность к «братьям нашим меньшим». Мы читаем в «Палисаде» (1927): Резвый ветер маленьким котенком У ворот в траве попоыгать рад... Невозможно представить себе, чтобы та­ кое сравнение могло возникнуть V челове­ ка, не любящего «братьев наших мень­ ших». А стихотворение «Голуби» (1927): Было небо вдосталь черным. Стало небо голубей. Привезла весна на двор нам ■ Полный короб голубей Полный короб разнокрылый — Де-ства, радостной родни, Неразборчивой и милой. Полный короб воркотни... Заканчивается стихотворение характерным четверостишием: Крышку прочь! Любовью тая. Что наделала рука! Облачком гудящим стая Полетела в облака. О какой же жестокости лирического геродт Васильева можно говорить после стихав о человеческой руке, что, «любовью тая», непроизвольно выпускает на вочю гол у­ биную стайку?!. В «Рассказе о деде» (1929) поэт лю бу­ ется весенним разливом, восторгается оживлением в природе, возней всякого «зверья». И когда он пишет: «Вот так ра­ дость зверью и деду» — это выступает как выражение непосредственной радости самого поэта. Не пора ли отвергнуть легенду о «же- - стокости» таланта Павла Васильева? Ж е ­ стокость и п о эзия — «вещи несовместные». «Как же он может быть поэтом? Вейь он плохой человек...», — говорил о ком-то Бо­ рис Пастернак. Васильева Пастеонак счи­ тал настоящим поэтом. Он и не был «плохим». Только добрый человек мог адресовать ребенку такие стихи: Так не будь душою лю т И живи без тяготы. П усть улыбку сберегут Губы твои — ягоды. И когда Васильев позднее сказал: «Я в мире этом без памяти люблю людей»,— он имел на это право. В сибирские годы определяется органи> ческий демократизм поэзии Павла Василь­ ева. Героями его всегда несколько эпиче­ ски окрашенной лирики часто выступают простые люди — рыбаки, речники, охот­ ники, люди труда. И в этом плаче харак терно его стихотворение «Водник» (1928), о котором почему-то не говорят критики. М ож ет быть, потому, что оно несколько- выпадает из того образа поэта, который обычно создается пишущими о нем: в с ти ­ хотворении нет буйства красок, бешеного напора страсти, неуемного размаха- кисти. Уже название его как бы ут верждает художественную задачу поэ­ та — создание реалистического образа ра­ бочего. «Водник» — не моряк, не матрос, не боцман, не штурман, а просто — чело­ век, работающий на воде, наверное, член профсоюза водников. Правда, в портрете героя есть что-то от традиционного роман­ тического героя — загорелое лицо, «та­ туированная грудь», он «рукой проводит по усам». Но все это поставлено в план, лишающий знакомую атрибутику привыч­ ного романтического ореола. Уже зачив; стихотворения подчеркнуто прозаичен: