Сибирские огни, 1970, № 12

самогонный спирт и, разумеется, чашками; он «сапоги пахучим мажет дегтем»; его отношение к женщине физиологически просто и 'откровенно: ...А ночью неуклюжей лапой, Привыкшей лишь к грузу сетей. Ищет женщ ину, рыбьим запахом Пропитанную до костей... Иногда физиологическая откровенность образов Васильева настолько заострена, что способна шокировать целомудренного читателя. Позволительно ли писать такое: В темных сенцах, где разложен невод, Как закруж ит, зашумит гульба, С хрустом жмут ширококостных девок И грудастых, мягкотелых баб: Но таков у ж характер лирического г^ероя Васильева, не избегающий проявлений плотской чувственности, охотно подмеча­ ющий ее. И ничего зазорного в этом нет. Вспомним, как Энгельс писал о Веерте, хваля его за «выражение естественной, здоровой чувственности и плотской стра­ сти» и порицая «филистерский предрас­ судок, л ож ную мещанскую стыдливость» «ультрацёломудренного в поэзии» Фрей- лиграта1. Стихи 20-х годов уже создают тот об­ раз лирического героя, с которым у чита­ теля ассоциируется имя Павла Васильева, в них явственно ощутимы и география .его жизни, и ее духовное своеобразие. Спустя много лет Александр Прокофьев так пе­ редаст свое ощущение Васильева: Павел был кудряв н востроглаз И на все горазд. На рее горазд: На стихи и песни. На сказ, на сказ Хорошо нацеливал Острый глаз. Хорошо нацеливал. Вольно жил. Тетиву натягивал В тридцать жил! М ож ет быть, более всего эта характери­ стика относится к 20-м годам, когда дра­ матическое начало в поэзии Васильева только возникало и «тридцатижильная» сила его натуры сказывалась главным об­ разом в исключительно радужном, ярком восприятии мира, в слепящей ' красочно­ сти его палитры, в скульптурной вы пук­ лости его слова. Правда, уже тогда в сти­ хах семнадцатилетнего поэта можно было услышать диссонансные мотивы, когда в жизнерадостную гамму неожиданно вры­ вались отдельные минорные нотки: Вот кинут я, как сорванный цветок, В простор полей, овеянных и снежных... Или: Я не склоню мятежной головы И даром не отдам льняную... Но не они определяли облик его лириче­ ского героя. 1 М а р к с и Э н г е л ь с . Сочинения. Т. 21, стр. 5— в. Оригинальный, Васильевский поворот за­ метен в стихотворении «Азиат» (1928), где проклевывается одна из сквозных тем поэта — его «азиатство», его не только географическое, но и духовное, чуть ли не кровное родство с народами-соседями. «Азиатом» зачинается «киргизская» тема, позднее развитая в знаменитой поэме «Соляной бунт», справедливо признанной одним из шедевров поэмного жанра в со­ ветской литературе. «Киргизская» тема имела в 20-е годы особое значение для русской литературы Сибири. Народы Средней Азии (их тогда недифференцированно называли киргиза­ ми) нигде так близко не соприкасались с русским народом, как в Сибири. Писате­ ли-сибиряки лучше, чем где бы то ни было в России, знали быт этих народов, неред­ ко владели их языками. Антон Сорокин был — по выражению Л . Мартынова — «знатоком быта наших друзей и соседей казахов». Тема эта была дорога Всеволо­ ду Иванову ■— напомним, что среди немно­ гих стихотворных произведений автора «Бронепоезда» выделяются его «Киргиз­ ские самокладки» (они были опубликова­ ны в омском журнале «Искусство»), Перу Леонида Мартынова принадлежат, пожа­ луй, теперь уже мало кому известные «Киргизские примитивы». Петр Драверт тогда же сложил оригинальное стихот­ ворение «Из киргизских пословиц». О рга­ ничной оказалась киргизская тема и для Павла Васильева. Блоковские строки: «Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосы­ ми и жадными очами» — становятся осо­ бенно понятными, когда читаешь «азиат­ ские» стихи Васильева. И не потому, что в них иногда слышна прямая перекличка со «Скифами» (еще в стихотворении «Рю­ рику Ивневу» он скажет: «Я по душе кир­ гиз с раскосыми глазами»), а по всему духовному облику его лирического героя. Свое азиатское родство Васильев утверж ­ дает всем строем стихотворения «Азиат». Обращаясь к сверстнику-азиату, лириче­ ский герой говорит о географической общности, общности воспитания и при­ вычек: Хоть волос русый у меня. Но мы с тобой во многом схожи: Во весь опор пустив коня, Схватить земли смогу я тоже. Я рос среди твоих степей, И я, как ты, такой же гибкий... Вся поэтика стихотворения окрашена ази­ атским колоритом, пропитана локальной образностью. Он и природу видит «кир­ гизскими глазами»: Над пестрою кошмой степей Заря подымет бубен алб 1 й. Где ветер плещет гибким талом. Мы оседлаем лошадей. И в любви он отделяет себя от удачли­ вого городского «кавалера» и сближается с диковатым степным другом. Оба они оказываются чуждыми городской героин»