Сибирские огни, 1970, № 12

ла одною рыбой — сочными кусищами тайменя толщиною в ладонь. Начала вынимать из печи вся изба запахом продышалась. Молча сидели у окна, высматривая, когда из-за елового мыса покажется лодка. Первой увидела Наталья: — Идут. Засуетилась, кинулась было обнимать Демку, но вовремя спохватилась — нельзя при Гурии. — Рано плакать начала, мать: придет время расставаться, а у тебя слезы кончатся,— попробовал шутить Гурий, но сам едва удержался от слез. Снизу, из Заварзино, шестеро женщин по-бурлацки на бечеве тащили груженую лодку. Седьмая была за кэрмщицу. Издали похоже — мешки с зерном плывут прямо по воде, а поверх мешков в обманных лучах раннего солнца парит женская фигура в ватнике. Тонюсеньким прутиком света вспыхивает в воздухе длинный шест. Когда заварзинские бурлачки подошли ближе, можно было узнать, кто стоит на корме — двадцатидвухлетняя солдатка Сима Колесникова. Солдаткою ее называли по привычке. Недолго она побыла солдаткой, стала вдовой. Летом по Олыну никаких дорог нет — только водою. До сорок первого лодки с зерном на госпоставки из Заварзино в^Олынск поднимали на лошадях. В войну в бечеву начали впрягаться бабы. Теперь война кончилась, но лошадей по-прежнему не хватало. Да и втянулись женщины в эту работу — ничуть она не была тяжелее других. Гурий вышел на берег зазвать бурдачек на дочкины проводины. С их лодкою Гутя и должна отправиться в Олынск. сама пешком по тропе, натоптанной лошадьми и заварзинскими бабами. Пожитки и Натальина стряпня — в лодке. Гурий помог женщинам причалить лодку. Густой запах просмоленных досок забивал мякинный дух, идущий от мешков с зерном и свежей соломы, охапкою брошенной в корме. Стол в доме уже накрыт. Наталья ухватом полезла в печь за ведерным чугуном— картошка гоже давно поспела. Гутя взялась за нож. Горячий рыбный сок вместе с паром члынул в разрезанную верхнюю корку, чуть не ошпарил ей руки. Гурий из чулана принес неполную четверть самогону. — Выпьем, бабы. Дочку провожаем в город. Он хотел сказать это легко и весело, ко тугой комок, застрявший в горле, подвел Гурия — слова получились с хрипом, почти жалобные. — Спасибо, Гурий Нестерович,— за всех ответила Ведерникова Фекла.— Нам вроде пить-то не следовало — захмелеем, лодку не утащим, планы сорвем! Она и руками замахала на него — прячь, дескать, свою посуду, не сомущай. Но все понимали, что это не всерьез делается, а из приличия: какой же дурак откажется от самогону. Да и не очень захмелеют с неполной бутыли столько человек— по стакану придется ли на каждого?— развеселятся и только. Еще не расселись за стол, пришла бабка Аксинья, в подоле фартука принесла только что испеченных шанег. — Не вам, не вам, рот не разевайте. Августе в дорогу испекла — может, вспомнит старуху,— громко объявила она, выкладывая на стол гостинцы. Ситные шаньги еще дышали печным теплом. Не считаясь с запретом, все потянулись к Аксиньиной стряпне. — Августе оставьте немного,— совестила женщин старуха.