Сибирские огни № 08 - 1970

к проститутке Кате, внезапно вырастающая до размеров центрального события «поли­ тической» поэмы, рассказана еще прежде в его цыганских стихах. Это —духовный максимализм в любви, который описал До­ стоевский словами Дмитрия Карамазова о Грушеньке («у Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела...») и который увле­ кает нас в любовной лирике III тома: Ой, товарищи родные, Эту девку я любил...»1 Однако если Вл. Орлов полагает, что сюжетный переход от пожара сердца к по­ жару революции выражает стремление Блока свести «на нет» любовный конфликт поэмы, то ассоциация с романом Достоев­ ского теряет всякий смысл. Если мы примем тезис. Вл. Орлова, буд­ то в «Двенадцати» вся «драматическая ис­ тория любовных столкновений и измен — только каркас поэмы, а не ее' плоть», мы неминуемо должны будем прийти к выво­ ду, что только этот «каркас» и сконструи­ рован «отчасти в духе Достоевского». Или в «Идиоте» история любовных столкнове­ ний и измен — только каркас, а не плоть романа? Но применимо ли вообще к ху­ дожникам такой силы, как Блок или До­ стоевский, расчленение произведений на «каркас» и «плоть»? В действительности же, у них единство содержания и формы, разумеется, гораздо глубже и органич­ нее. Но вернемся к рисункам Ю. Анненкова. Художник проницательно использовал за­ мечание автора поэмы. Он «вчитался» в поэму, он заметил, что там упоминаются не только отрядные «...винтовочки стальные на незримого врага...», но и нечто персонально Петькино: У тебя на шее. Катя, Шрам не зажил от ножа. У тебя под грудью. Катя, Та царапина свежа... Помнишь, Катя, офицера —< Не ушел он от ножа... Ужь я ножичком Полосну, полосну!.. Вглядимся в рисунок Ю. Анненкова, весьма одобренный Блоком,— в портрет Петьки. Весь он в стремительных, угловатых и кренящихся линиях, пронзающих беспоря­ дочно взлохмаченные росчерки и завитуш­ ки, образующие лицо угрюмое, с щетинка­ ми бороды, с заплывшими глазами, с .от­ вислым, набрякшим носом. Правое плечо заслонено покосившейся маковкой церкви, с крестом, точно подавшимся под натиском ветра. И над крестом — галки, поднятые этим же дыханием стихии, галки на самом верху рисунка и справа — над домами, над электрическими проводами, над заломлен­ ными голымй сучьями дерева. Галки вспуг­ нуты взбудораженной стихией, они встрево­ жены угрюмым человеком, с таким мрач' Сб. «Об Александре Блоке». Птб,. 1921, стр. 99. ным ожесточением сжимающим длинный черенок «кухонного ножа». Все — кривое, пошатнувшееся, смятое чем-то нахлынувшим. Один только нож — в твердых, беспощадно предостерегающих линиях. Он застыл в каменном кулаке руки невидимой, скрытой вынырнувшей кривиз­ ной церковной луковички, продырявленной чуть погнутым крестом. Было что-то бесконечно кощунственное в том, что страдающая красота Настасьи Филипповны оказалась пронзенной садовым ножом, чем-то ужасающе несовместимым с бунтом женщины, чья неотразимая пре­ лесть оказалась неуместной в мире торгашей. В Рогожине — трагедия непроявленной личности. Вернее — трагедия изломанной личности, уже не способной нравственно проявить себя в безнравственном обществе. Не имея возможности «купить» любовь, купить ее «для себя», Рогожин в отчаянии и хватается за нож: если ему не достается, то уже и никому! Для А. Блока — и Петруха только эм­ брион личности. Он, пусть и на ином полю­ се,— порождение того же жестокого рого- жинского мира, искалечившего в человеке его нравственную сущность, ведь и его за­ пойная любовь — корыстна, поэтому и от­ дает кровью. Художник Ю. Анненков действительно пришел в своих иллюстрациях к приметам Достоевского, поэтому стоит вернуться к пошатнувшейся церковной маковке с чуть накренившимся крестом, помещенной на его рисунке впритык к каменному кулаку Пет- рухи, заклинившему нож. Заметим еще и на другом рисунке — у поверженной в снег Катьки крестик на шнурке, он так и повис над чернотой пролитой крови. Он выпал из выреза на груди убитой, приколотого флажка уже не видать; на самом верху рисунка, над стремительным броском шты­ ка — пятиконечная звездочка, а тело повер­ женной осеняют два пальца тонкой кисти, замершей в благословении... Упокой, господи, душу рабы твоея... Это из в ьмой главки: монолога «бед* ного убийцы». В романе «Идиот» перед тем, как Рого­ жин с Мышкиным братски обменяются крестами, после чего в трактире Рогожин поднял нож на своего «брата», князь Мыш­ кин рассказывал историю про крестьянина, ножом зарезавшего своего приятеля, чьи часы ему приглянулись: «...подошел к нему осторожно сзади, проговорил про себя с горькой молитвой: «Господи, прости ради Христа!» — зарезал приятеля с одного ра­ за, как барана, и вынул у него часы». Далее следуют в романе признания кня­ зя Мышкина по поводу религиозного чув­ ства, что сущность его ни под какие рас­ суждения не подходит: «...тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не п ро то говорить». Вот такое «скольжение» поэмы по лез­ вию «ножа», способному еще причудливо