Сибирские огни № 05 - 1970

чтобы мы работали на вас? Ну, что ж, по­ лучите «работу» и пеняйте на себя! От «нас это не касается» до «лучше видеть родной завод трупом, чем рабом!» — таков путь нравственных исканий старого Тараса Яценко. Этот путь Тарас проходит не в одиночку. Многое дает ему встреча с сыном, комму- нистом-подполыциком Степаном Яценко; многое извлекает из нее и Степан. В кри­ тике нашей, на мой взгляд, как-то не обра­ щалось достаточного внимания на то об­ стоятельство, что в сцене этой встречи (бе­ седа отца с сыном, последующие раздумья Степана), в сущности, заложены многие из тех мотивов, которые в те же годы волно­ вали А. Фадеева и были несколько позднее развернуты им в «.Молодой гвардии», в истории ошибок Матвея Шульги и их осмысления в последней, предсмертной бе­ седе с Валько Эго, прежде всего, тема взаимоотношений партии и народа, доверия к людям. Бродя по дорогам области в усло­ виях, когда высокая должность секретаря обкома не ограждает его от неожиданно­ стей, а, напротив, все время ставит под удар, Степан Яценко по-новому осмыслива­ ет диалектику взаимоотношений партии и народа, учится у масс тому, на что в обыч­ ное, мирное время, может быть, не обратил бы внимания. Именно это позволяет ему и в условиях немецко-фашистской оккупации чувствовать себя подлинным властелином нашей земли, ступать по ней хозяином. С другой стороны, и Тарас Яценко по­ лучил из беседы со Степаном надежный «компас», линию поведения, чувствует себя теперь не пленным, а непокоренным. И при встрече с другим сыном, Андреем, временно растерявшимся, не знающим, как жить дальше, Тарас уже выступает как учитель жизни, посылает его — как ни больно отры­ вать от себя сына — на борьбу с фашиста­ ми, борьбу, в которой он или погибнет по- человечески или останется жить как человек. Критика не однажды обращала внимание на символичность фигур отца и сыновей Яиенко, как бы типизирующих в себе пути и судьбы народа в оккупации, и в то же время на прямую перекличку образной си­ стемы повести, расстановки центральных персонажей с гоголевским «Тарасом Буль­ бой» (перекличка эта сознательно подчерк­ нута не только сходством характеров и сюжетных функций персонажей, но и сход­ ством имен). Еще явственней эта переклич­ ка чувствуется в стилистике повести. « —Драки просим! Драки! — нетерпели­ во закричали новички. Их будоражил вид и запах победного поля, и их кровь зажи­ галась пламенем победы. — Будет вам драка!—усмехнувшись, сказал командир». Чем вызвана такая стилистическая ори­ ентация, какова ее цель? На этот вопрос верно отвечает исследователь литературы военных лет В. Пискунов: «Если Гоголю приходилось обращаться к патриархальной старине, чтобы находить там цельные нату­ ры, могучие характеры, служащие приме­ ром и упреком людям с Невского проспек­ та, то советский писатель получил возмож­ ность в самой жизни открыть «неразорен- ные души», которых почему-то принято- называть простыми, хотя они способны на великое» («Живая память поколений»,, стр 67). При всей важности этого идейно-стилево­ го начала в литературе Отечественной войны не меньшую роль играло и другое течение —то, которое ярко проявилось в «Днях и ночах», «Командире дивизии», «Во­ локоламском шоссе» и г. д. Для произведе­ ний этого плана характерен отказ от пря­ мого авторского вмешательства, сдержан­ ность интонации; взволнованная исповедь (или проповедь) решительно уступает в них место объективированному показу, кон­ кретности деталей, фактической достовер­ ности. Пользуясь аналогиями из русской классики, можно условно сказать, что в произведениях этого рода преобладает не гоголевское, а толстовское начало, не ро­ мантическая проповедь, а реалистическое ис­ следование жизни в ее «обыденных» прояв­ лениях, обыденных, разумеется, лишь в той степени, в какой этот термин может быть вообще отнесен к будням фронта, его дням и ночам. Художников здесь интересует подвиг в его, если можно так выразиться, ежедневном, «чернорабочем» проявлении, в «контексте» фронтовой жизни, такой — по меркам мирного времени — исключительной, небудничной и, однако, успевшей уже стать буднями за долгие годы войны. Подвиг на войне состоял не только в форсировании Днепра или Шпрее,—приходилось форси­ ровать и обычное «непоэтичное» болото, че­ рез него тоже лежал путь к Берлину. Сце­ ну эту можно было написать по-разному. В художественной системе произведений,, подобных «Радуге», прозе и сценариям Дов­ женко, позднее — «Знаменосцам», «Челове­ ку и оружию» и т. п., с их решительным упором на передачу непосредственно ре­ зультатов переживания — мыслей, чувств, а не конкретной, объективной обстановки, с их установкой на приоритет выражения пе­ ред изображением, переживания перед, знанием —подобная сцена была бы, оче­ видно, решена в традициях, заставляю­ щих вспомнить бессмертный образ Данко, с его таким возвышенно-романтичным и таким откровенно-условным, решительно «отталки­ вающимся» от бытового правдоподобия дея­ нием. Г. Березко идет иным путем, его изоб­ ражение заставляет вспомнить прежде все­ го не легенду о Данко, а тщательно выпи­ санную, конкретизированную до бытовых мелочей (увязшая лошадь Мечика и т. п.) сцену форсирования болота в «Разгроме». Г. Березко «не стеспяется» рассказать о том, как бойцы один за другим провалива­ лись в трясину,— естественно, они при этом не кричали «сильнее грома», а «ругались вполголоса и ползли дальше, снова погру