Сибирские огни № 03 - 1970

которые стоят над заводами. Воображению дан толчок,— внутренний голос продолжает сцену. Мы можем себе представить, что на одном из этих заводов Увенькай окончит свои дни. Автор надеется, что именно т а к мы поймем молчаливо стоящего у окна пол­ ковника Шварца, что именно к т а к о м у решению придет сам Шварц. Способность разом приблизить какую-то частность, дать ее крупным планом и, тем самым, сделать все изображение запомина­ ющимся,— эта способность в высшей степе­ ни присуща Мартынову-эпику. Например, в поэме об Увенькае есть такая подробность: «Со стен наружных свисают на форштадт гирлянды снеговые». Схвачено мгновенно, но миг неповторим, в нем проявляется сущ­ ность поэта, взлет его творческоуо «я». За­ кованная в камень Омская крепость, благо­ даря этим «гирляндам снеговым», столь же мгновенно предстает перед нами во всей своей суровой, зловещей красе. Так возникает в поэме «воздух истории», которым мы дышим. Так этот воздух начи­ нает светиться грозовыми разрядами,— при свете этих разрядов мы острее различаем поступки и побуждения героев, постигаем ■отдаленную эпоху, принимаем ее как свою, вносим ее понимание в нашу современность. В ряду лучших исторических поэм Мар­ тынова следует назвать «Тобольского лето­ писца» и «Домотканую Венеру». Не только губернатор Соймонов, Илья и Кузьма Че­ репановы, военачальник Фрауэндорф, но да­ же непутевый малый, казак Игнашка Шпаг — персонаж эпизодический — пред­ ставляют собою полнокровные образы и ха­ рактеры. То же самое можно сказать о «Домотканой Венере», в которой девушка- тоболянка, ее огец — ратман магистрата, ху­ дожник и фабрикатор Антон, ученый аббат Дотерош, гарнизонный лекарь, некая лу- дилыцица Лушка, пьяница и блудница,— все предстают как персонажи, наделенные своими индивидуальными психологическими чертами. Леониду Мартынову свойственен дар проникать в сознание и психику людей иной исторической эпохи, закреплять это «про­ никновение», это перевоплощение в языке. Его пленный швед, к примеру, говорит так, как должен говорить лихой рубака петров­ ских времен, не потерявший ни юмора, ни солдатской прямолинейности, ни стойкости среди выпавших на его долю невзгод. Обилие инверсий, отглагольных форм, старинных словообразований,— все облича­ ет в нем иностранца: «Я Карлусу храброму не был изменник,— нас честно побили...» Или: «И тут есть Сибирь. На ее косогоре я встал и смотрел. Я забыл свое горе». Или: «Веселый был ужин. Мы сделались пьяны. Мы пили и строили многие планы». Монологическая форма «Пленного шве­ да» позволила поэту открыть Сибирь гла­ зами чужестранца, показать размах государ­ ственной деятельности Петра, вынести не­ лицеприятное, как бы «стороннее» суждение о русском народе: Он мирный народ, но привычен к походам. Острастку и нашим он дал воеводам Царь Петер! Великим ты правил народом! Это восхищенное признание достоинств русского народа не звучит навязчиво или выспренне — оно в образе, в простодушной натуре шведа. Поэма заканчивается грубо­ ватой шуткой этого обрусевшего мастера каменностроительных и горных дел. Женат я. на русской. Мой сын русский парень. Я есть православный. Я веником парен! И — после паузы — серьезно и взволнован­ но: «О, Петр дал мне все. Мудрый был го­ сударь он!» В поэме «Искатель рая» речь Мартына Лощилина заметно тронута книжными ре­ чениями, которые придают его словам из­ вестную торжественность, возвышенность, так характерную для этого «идеального» правдоискателя: «Те книжки д н е с ь на складах не хранятся», или: «Возможно ли на грешной с е й земле...» Наоборот, в летописи Ильи Черепанова чаще проскальзывают простонародные сло­ вечки и речения — они делают хроники Си­ бири по-черепановски яркими, живыми: « С п о л н я ю т флотский экипаж и сухо­ путные войска приказы Федьки-варнака^. Очевидно, что в каждом конкретном случае художник искал те речевые «родин­ ки», которые позволяли бы мгновенно уга­ дать и социальное положение и характер действующего лица. Произведения Марты­ нова в целом несут отпечаток эпохи, имеют и в характерах героев, и в социальных конфликтах, И в стиле точно обозначенные временные и географические «координаты». Бесспорен, на первый взгляд, реалистиче­ ский характер поэм Мартынова. Бесспорно и впечатление, что поэт полностью соблю­ дает традиционный классический поинцип реализма •—изображение жизни в формах , самой жизни. По законам реализма строит­ ся сюжет поэм. Тщательно выписываются интерьер, вся обстановка, все обстоятельст­ ва, в которых жийуч и действуют герои. Однако возникает вопрос: неужели Марты­ нову удалось полностью отказаться от са­ мого себя, от того «фантастического реализ­ ма», о котором мы вели речь в главах, по­ священных лирике 20-х и начала 30-х гг.? В том-то и сложность разбора поэм Мар­ тынова. что житейская мерка прав­ доподобия не подходила’ к его ли< рике, не подходит она и к его поэмам. От­ личие поэм Мартынова от лирических про­ изведений заключается в том, что, если в лирике критерием истинности служил реа­ лизм переживаний поэта («О себе я писал чистую правду»,— подчеркивает Мартынов), то теперь этим критерием стала истинность переживаний героев. Ради нового и более полного выявления истинности переживаний поэт вводил й лирику элемент необычайно­ го, чудесного, фантастического, причудливо деформировал жизненные реалии, стремился найти факты, явления, в которых бы «дей- 101 I! Сибирские огни К З