Сибирские огни № 02 - 1970

зазорно ни с какой стороны». Это свойство его поэтического мышления подметил кри­ тик В. Огнев, который тогда же писал, что «странность» стихов Мартынова —это «странность» стереометрии для ума, при­ выкшего мыслить в одной плоскости» («Но­ вый мир», 1956, № 6, стр. 245). Едва Ли не первым в защиту лирической индивидуальности Л. Мартынова во всей совокупности его черт и особенностей, в ча­ стности, умения сочетать различные вре­ менные и пространственные категории, «сдвигать для себя воедино прошлое и на­ стоящее», умения сложно, многоступенчато, через эстафету образных ассоциаций, прет­ ворять действительность в поэзию,— высту­ пил Б. Рунин («День поэзии». 1957. М., «Сов. писатель», 1957. стр. 165—170). Однако критик вступил в противоречие с самим собой, когда заметил, что «тема че­ ловека «не от мира сего», однажды соблаз­ ненного на всю жизнь «заманчивым дыхани­ ем искусства» и противопоставляющего се­ бя обывательской пошлости,— тема отнюдь не новая, устаревшая даже для времени, когда вышло «Лукоморье». За исходные данные Б. Рунин взял рас­ пространенное убеждение, что лирический ге­ рой Мартынова отъединен от людей, что он, ■одинокий и чудаковатый фантазер, смутно представляет себе грядущее, что ему недос­ тупно «насытить свои мечты реальным со­ держанием». По поводу последней фразы можно повторить то, что было сказано в главе «Лукоморье»: все творчество Марты­ нова в совокупности раскрывает реальный смысл его мечтаний. Его исторические кни­ ги, очерки, поэмы, лирические стихотворе­ ния придают как раз художественную кон­ кретность мечте о Лукоморье, ту конкрет­ ность, которую не почувствовал Б. Рунин в мартыновской лирике. Всю жизнь,— гово­ рит Мартынов,— «я повествовал, как умел, о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье». Что касается отъединенное™ от людей, «некоммуникабельности» с другими, то и здесь имеется ряд ступеней в развитии са­ мосознания лирического героя. Не замечать эти ступени —значит не замечать всей сложности и противоречивости творческой эволюции поэта, упрощать проблемы, кото­ рые ни в коем случае упрошать нельзя. Мартынов признавал и признает особое положение художника в современном об­ ществе. Он беспристрастно передает досу­ жие толки и слухи о художнике как «бе­ зумие», странном человеке, странном с точ­ ки зрения здравого смысла, но его «маску» не следует принимать за личность. Маска остается маской, а истинная цель художни­ ка состоит в том, чтобы «будить и в них их дремлющие чувства», т. е. пробуждать лучшие стремления даже в тех, кто за мас­ кой не видит лица художника, его гримасы боли, его страданий и восторгов за род люд­ ской. Пушкинское «чувства добрые я лирой •пробуждал» — высокйй пример для подра­ жания любому современному поэту. Марты­ нов, который стихами учит «к людям луч­ ше относиться» и не стесняется признаний в любви («Я вас люблю! Поэтому весь мир творю я заново»), верен этой пушкинской традиции. Его любовь деятельна и беско­ рыстна. Вот почему,— говорит поэт,— ...Иду я По этому миру. Я хочу отыскать эту лиру, Или—как там зовется он ныне—• Инструмент для прикосновенья Пальцев, трепетных от вдохновенья. Свое трепетное отношение к искусству Мартынов противопоставляет всевозмож­ ному делячеству: поэт не прощает измены высокому призванию, не прощает измены юношеским мечтаниям и порывам. В «Подсолнухе» проводится мысль, что гипертрофия быта — вот что мертвит искус­ ство, неизбежно ведет к гибели творчес­ кое «я». Мы не думаем, чтобы ко времени выхо­ да «Лукоморья» эта тема устарела, как не можем посчитать ее устаревшей и в на­ ши дни. Тяжеловесно начало «Подсолнуха». Обитель художника отгорожена от мира «го­ лубым», а, возможно, иным забором. Слова, которыми она определяется,—обстоятель­ ны, солидны, тяжеловесны: «домовла- денье», «домохозяин», «ночное чаепитье» и т. д. Конечно, в этом темном царстве лири­ ческий герой — случайный гость. Его окру­ жает не просто благоустроенный быт, а быт, вопиющий о победе, быт торжествующий. В мимолетных открытиях этого торжества, этой победы вещей над человеком ■—суть зачина. Всеобщее удивление «судьбой да­ рованному гостю» настолько велико, что «густое ежевичное варенье таращило заса­ харенный глаз», а «самовар заклокотал, как тульский исправник, весь в медалях за усердие,— как будто б я все выпью, все пожру!» Пыльный унылый дом возбуждает в ли­ рическом герое ненависть еще и потому, что здесь «творчество в запрете». Хозяин пе­ ред своими юношескими полотнами размыш­ ляет: «Нельзя ль из них портянки скроить себе?» Одна деталь уничижительнее другой, и все они составляют развернутую метафору омертвевшего искусства, искусства, которое покинуло домовладение бывшего служителя муз. Сам же домохозяин не испытывал при этом ни сомнений, ни колебаний, он просто «тупо краску скреб». Таким образом, в экспозиции дана анти­ теза «Подсолнуха»: измена искусству —есть измена человеческому в человеке. Но имеет­ ся в «Подсолнухе» и теза, есть в нем столь же развернутая метафора искусства вдох-, новенного, радостного, свободного, искус­ ства, которое своим «заманчивым дыхани­ ем» способно навсегда увлечь, заворожить людей. Любовь — вот чувство, которое вызвало к жизни это искусство. Творческий подг виг — иначе не назовешь вдохновенное соз